Так стремительно пронеслась жизнь, что некогда было оглядываться назад. А то, что было сегодня, казалось обычным, будничным, незначительным. Но вот теперь, на склоне лет, издалека многое видится в ином ракурсе. Ускользают мелкие детали, главное остаётся. Страна наша и народ за последние пятьдесят-шестьдесят лет жили и радостно, и трудно. Только могучий организм нашего народа, жизнестойкость и оптимизм, могли выдержать выпавшие на его долю испытания. Невероятно противоречивым было время. Магнитка и Уралмаш, а рядом с этим — изгнание с родных мест миллионов крестьян, ссылка их на край света. Провокационное убийство Кирова и волна арестов ни в чем неповинных людей. Чуть ли не поголовная ликвидация делегатов XVII съезда партии. Уничтожение виднейших и преданных партии военачальников. Массовые репрессии, расстрелы и советских, и партийных руководителей всех рангов — от центра до периферии, тысяч учёных и писателей, и т.д., и т.п.

В нашем студенческом общежитии был студент Сергей Рябов. Он боготворил Тухачевского. И вдруг сообщение: «Тухачевский — враг народа». Сорвал Сергей висевший у него над койкой портрет маршала, в ярости порвал, раскидал и сказал: «Никому больше не верю. Архимеда повешу».

Огромные потери понесли мы в предвоенные годы, и всё же выстояли, дождались счастливого дня Победы. Но ведь и после войны — “Ленинградское дело”, Берия, лысенковщина, бесчисленные просчёты в экономике. И, наконец, последние годы — взятки, кумовство и чёрт знает, что, чего раньше не было.

Народ работал, страна шла вперёд. Порою, как занемогший человек, приостанавливали мы свой ход, чтобы вобрать свежий воздух и шагать дальше. Так это происходит сегодня.

Детство моё прошло в Черни — маленьком городке в сердце России между Тулой и Орлом. Оно не было ничем примечательным.

На последнем, девятом году обучения в школе II ступени нас мобилизовали в деревню на ликвидацию неграмотности. Это было зимой 1930—1931 г. Мне ещё не было 16 лет. Завершалась коллективизация. Руководил этой работой присланный из центра уполномоченный. Ликбез работал вечером в школе.

После окончания школы я поступил работать на завод в Подольске. К тому времени там уже работал Володя — мой старший брат. Жили мы поочерёдно у сестёр отца, мужья которых также работали на заводе. Один был литейщик, другой — слесарь. Ютились в одной комнате. Неудобств и тесноты не замечал.

Дела у отца к тому времени расстроились. Он болел, потерял работу. Удалось ему пристроиться санитаром в психиатрической больнице за двести километров от дома, за мизерпгнную зарплату. А ведь в гражданскую войну он был помощником командира отдельного батальона связи, воевал на Туркестанском фронте и в Крыму. С фронта вернулся в тифу, некоторое время служил в военкомате, а потом и вовсе выбыл из строя.

Святым для нас с братом правилом было ежемесячно посылать родителям деньги. Это продолжалось до тех пор, пока они были живы.

На заводе я проработал 5 лет. Девятилетка — не бог весть, что, но и с таким образованием не много было в те годы людей. Жажда знаний, энергия, чувство ответственности были прямо невероятными. Порой сутками не покидал цeха. К 18 годам стал мастером, старшим мастером, начальником участка. У меня было 150 рабочих, шесть мастеров, а затем и несколько молодых ребят, только что окончивших техникум. Вот тогда-то я поступил в Институт стали.

Первые две попытки не удались. К тому времени были созданы десятилетки. Знаний, полученных во II ступени школы, оказалось мало для поступления в вуз. Пришлось доучиваться в вечерней школе. С тех пор не понимаю родителей, которые смотрят, как на беду, если их сын или дочь после школы не поступит в институт. Тот, кто хочет учиться, будет учиться. Завод или армия лишь укрепляют это желание.

Студенческая жизнь была интересной. Случилось так, что довелось ведать культурной жизнью в общежитии и в институте. Организация самодеятельных кружков, конкурсов, вечеров, праздников, да ещё спортивные рекорды, районного масштаба, но всё же рекорды. Выступления на стадионах против братьев Знаменских, в городских эстафетах по Садовому кольцу, кроссах Ворошилова, и т.д.

Заканчивал я спецфакультет института: производство брони и бронеконстукций. Это и определило мою дальнейшую судьбу. Началась война. Основные базы броневой металлургии, Мариупольский и Ижорский заводы, не могли давать броню для танков. Мариуполь заняли немцы. Ижора боролась, воевала, работала, но армии нужны были всё новые и новые тысячи танков.

В 1941 г. я закончил спецфак Московского института стали по специальности «производство брони для кораблей и танков». Распределение на работу состоялось в Свердловске, куда с началом войны был перемещён Наркомат чёрной металлургии. Замминистра Шереметьев предложил мне поехать в Магнитогорск, где налаживалось производство танковой брони. Со мной выехали Воинов Н.И., Морозов А.В. и моя жена Рая. После окончания Института цветных металлов она до начала войны работала на Николаевском судостроительном заводе на Украине. Остальные ребята получили назначения на другие уральские заводы.

На Магнитке меня и Морозова направили в только что созданное спецбюро №1 (бронебюро). Ведущую роль в нём занимали сотрудники Ленинградского НИИ-48 (Институт броневой металлургии). Начальником спецбюро был Левин, зам. начальника — Сахин, оба из НИИ‑48.

Раю послали в фасонно-сталелитейный цех, где начали осваивать отливку броневых башен для танков КВ. Ей пришлось, наверное, труднее всех. Отливать огромные башни нужно было впервые, а рабочий люд состоял, в основном, из подростков допризывного возраста.

Спецбюро — это сплав науки и производства, это обеспечение выпуска необходимого количества надёжной броневой стали, смелое новаторство в цехах, эксперименты в производственных масштабах, поиски наиболее эффективных технологических приёмов изготовления стали, определение оптимального содержания легирующих элементов. О том, как шли к выплавке брони в большегрузных мартеновских печах и как прокатали броню на блюминге, давно всё сказано. Я коротко расскажу о том, как контролировалась и гарантировалась стойкость и надёжность броневой защиты танков.

Качество каждой плавки оценивалось по лабораторным и полигонным испытаниям — отстрелом из пушки. Не выдержавшая испытания броня шла в переплавку или подвергалась термическому улучшению, опять же, с последующим отстрелом. На снарядные испытания назначалась, конечно, не каждая плита, а лишь та, которая в данной плавке имела худшие характеристики по механическим показателям. Из цехов к нам поступала вся технологическая документация. Технологические карты выплавки, условия разливки, проката, содержание легирующих и вредных примесей плавок подвергались тщательному анализу. В итоге определяли оптимальный режим и состав стали. Всё это увязывалось с конечными результатами полигонных испытаний. Здесь же на полигоне жёстким испытаниям подвергались стали откорректированного химического состава с иным сочетанием легирующих элементов. Поиски лучшего не прекращались. Каждую свободную минуту я отдавал исследовательской работе по улучшению качества танковой брони. Результаты нескольких исследований опубликованы в сборнике трудов НИИ-48. На них обратили внимание и предложили мне сотрудничать с институтом, который в то время находился в Свердловске.

Добрую половину рабочего дня я проводил на полигоне вместе с военпредом. Работали без выходных, по 12 часов в сутки.

Бронебюро пользовалось неограниченной поддержкой Г.И. Носова, П.И. Коробова, И.Т. Тевосяна. Добрую память оставили работавшие в бюро магнитогорцы, профессора Горно-металлургического института А.А. Безденежных и М.И. Боярышников, инженеры К.К. Нейланд, Я.И. Лебедев, А.А. Бородина, Н. Пасаженников. Хозяйкой полигона была молодая очаровательная женщина Надежда Васильевна Шумко. Это люди чистой благородной души. Не обделял вниманием спецбюро, особенно его перспективные разработки, А.С. Завьялов — директор НИИ-48. Он часто приезжал в Магнитогорск, присутствовал на полигонных испытаниях.

За работу в Броневом бюро я был награждён орденом Красной Звезды.

Сложилось так, что через 19 лет после НИИ-48, Ленинградского горкома партии, ЦК КП Казахстана, Ленинградского совнархоза оказался я вновь на Урале. В 1965 г. меня избрали первым секретарём Челябинского обкома партии.

В 1944 г. Левин и Сахин предложили мне перейти в штат института. В 1946 г. вместе с другими сотрудниками НИИ-48 я отбыл в Ленинград.

Ехали мы со своим нехитрым скарбом около месяца в теплушке. Было лето. На запасных путях у Московского вокзала вылез я из вагона, низко поклонился и попросил: «Прими меня, великий город». И он принял.1

Поселили нас, две семьи, в одной узенькой монашеской келье Александро-Невской лавры. Водопровод ещё не восстановили. В туалет мы ездили трамваем на вокзал.

В начале 1948 г. избрали меня секретарём партбюро института и членом бюро райкома партии, в апреле 1949 г. — первым секретарём райкома. Не хотелось порывать с институтом. Думал, поработаю год-другой и вернусь в свою лабораторию. Нет, в жизни обратной дороги не бывает.

Работали в райкомах и Смольном много. Раньше 12 часов ночи домой не приходил. И всегда казалось, что всё равно не успел сделать того, что нужно.

Это глупости, когда говорят, что высиживали в те годы потому, что сидело высшее начальство, которое могло позвонить или вызвать. В райкоме у секретаря нет времени для пустых разговоров. Во многих начальственных кабинетах в то время модным было иметь радиоприёмники (потом телевизоры). У меня никогда их не было. За все почти сорок лет руководящей работы. Если освобождался от дел, уходил домой. Слушать радио или читать газету в служебном кабинете не приходилось. Это для домашних занятий.

В районе знали, что день кончается где-то в полночь. Директора заводов, другие посетители стали приходить всё позже и позже. Днём, да и вечером, секретарю некогда, рассуждали они. Совещания, бюро, выезд на заводы, собрания, вызовы в Смольный. В райкоме полно народу, звонки. К 12 часам ночи секретарь остаётся один, и можно без помех спокойно поговорить.

Самые заполненные до предела и беспокойные дни были для меня в райкоме. Это была необходимая и великолепная школа, после которой не сложно было работать и первым секретарём Ленинградского горкома, в обкоме, в ЦК КП Казахстана, в Совнархозе и на Урале.

Районные отчётно-выборные партконференции проходили ежегодно, пленумы райкома — раз в месяц. В два месяца раз проводились районные партактивы, городские и областные собрания партактива, пленумы горкома и обкома в Смольном.

Макет доклада в райкоме готовился аппаратом. Из первоначального варианта мною использовались, в основном, справочные материалы. Главное оставалось за докладчиком. Такой стиль сохранился у меня и во все последующие годы.

Выступления в прениях от первого до последнего слова готовились лично. Иногда я работал над ними до 3-4 часов ночи. Не все они равноценны, но среди них были и весьма эмоциональные, и всегда искренние.

Моим первым публичным выступлением была речь в начале 1931 г. на районной учительской конференции по итогам ликбеза. Это была чистая импровизация, которая шла от сердца С учётом возраста (мне было лет 15), принята она была хорошо. Ещё раньше, в 13-14 лет, выступал я с беседами среди крестьян ближних деревень на антирелигиозные темы. Был слушателем заочного антирелигиозного факультета по радио и закончил его.

Приёмник был самодельный детекторный. Лекции передавались в определённое время, слушателям высылались учебники, давались контрольные работы и отзывы на них. Сохранилось удостоверение об окончании этого университета.

Помню очень удачное выступление на Смольнинской районной учительской конференции, когда я был уже секретарём райкома. Аплодисменты более тысячи присутствующих учителей были столь же бурными и долгими, как это бывает в крупнейших концертных залах после выступления любимых артистов.

Запомнилась мне речь на XXII съезде партии. Произнесена она была с большим эмоциональным накалом. Я всегда любил большие аудитории. Мне легче выступать перед тысячной аудиторией, чем перед несколькими десятками людей. Раскрывается голос, концентрируется воля, и ты как бы сливаешься с теми, кто в зале или на площади.

В мою бытность секретарём райкома после общегородских торжественных заседаний, которые проходили в Кировском театре или в Таврическом дворце, мне чаще всего поручали зачитывать приветствие Сталину.

«Москва, Кремль

Товарищу Сталину

Дорогой товарищ Сталин!»

и т.д.

Главный врач больницы им. Свердлова рассказывал, что однажды сидящий рядом с ним человек заявил: «Артисту дали читать!» — «Какой артист? Это наш секретарь», — ответил доктор.

Мне посчастливилось быть делегатом десяти съездов партии. Я участвовал в работе первого послевоенного Девятнадцатого и всех последующих, включая Двадцать Седьмой съезд. Самым памятным был XIX съезд.

Когда было опубликовано постановление о созыве XIX съезда и указана норма представительства — один делегат от 5 тысяч коммунистов, меня охватило сильнейшее возбуждение и радость. К тому моменту я более трёх лет работал первым секретарём райкома. Дела шли хорошо. В районе насчитывалось 16500 членов партии, и мне казалось, что я обязательно должен быть делегатом. Конечно, не все первые секретари райкомов были избраны делегатами. В числе делегатов находились рабочие, учёные, директора заводов, министры, представители ЦК, руководители области и города. Однако, предчувствие меня не обмануло.

Почти две недели шла напряжённая работа съезда. Всего 7 лет, как кончилась война. Радость победы, гордость содеянным переплеталась с мирными, и, увы, нелегкими заботами и трудами. Авторитет Сталина был невероятно высок. Его появление на съезде вызывало бурю искреннего восхищения делегатов. Заседания шли до 10-11 часов вечера, но усталости не было и в помине. При выступлениях иностранных гостей синхронного перевода ещё не практиковалось. Переводчики выходили к трибуне вместе с ораторами. Это требовало двойного времени. Ленинградская делегация получила места в первых рядах с левой стороны зала. Перед открытием съезда среди нас оказались два молодых симпатичных парня. Текстильщица с ленинградской фабрики «Рабочий» Мария Прокофьевна Материкова немедленно выпроводила их. Откуда знать ей, что они из охраны? Не наши, значит, убирайтесь отсюда.

Открылся съезд. Избран президиум, а мест для членов президиума оказалось меньше. Сталин и его помощник Поскрёбышев, пока члены президиума выходили из зала, начали приносить и расставлять недостающие стулья. В ходе съезда Сталин вёл себя с подкупающей простотой и естественностью. Мы часто видим, когда тот или иной начальник, сидя в президиуме, подзывает к себе нижестоящего работника, тоже избранного в президиум, и тем самым демонстрирует своё невежество и невоспитанность. Сталин несколько раз поднимался и подходил к тому или иному товарищу для того, чтобы что-то спросить или сказать ему. Все обратили внимание и на то, как Сталин подошёл к Морису Торезу и поприветствовал его. Торез прибыл на съезд после перенесённого инсульта, ноги ещё плохо слушались, а голова была ясная.

Позже я дважды встречался с Торезом и его женой Жанеттой Вермерш, членом политбюро Французской компартии. Оба они в высшей степени симпатичные люди, большие и искренние друзья Советского Союза. Первая наша встреча произошла в 1959 г. в мою бытность первым секретарём горкома. Торез отдыхал в Крыму и захотел посетить Ленинград. В этот день с верфей Адмиралтейского завода выходил в море первый в мире атомный ледокол «Ленин». Состоялись сердечная встреча с экипажем ледокола, торжественные проводы судна с завода и выход его в море. Затем Торез и ленинградские руководители катером вернулись в город. На другой день М. Торез и Ж. Вермерш теплоходом «Урицкий» отплыли в Марсель. После того, как мы простились на борту теплохода и спустились на пристань, Торез прокричал нам сверху, что он впервые бросил палку и подошёл к борту без неё. Долго же давала себя знать перенесённая болезнь!

Вторая наша встреча состоялась в сентябре того же 1959 г. в Гавельбахе в ГДР, где мы с женой проводили отпуск. Торез приезжал в Берлин на празднование десятилетия образования ГДР и задержался для краткого отдыха в Гавельбахе.

Сталин на съезде, если не считать первого и последнего дня, практически не появлялся. Это не вызывало у нас вопросов. Не может же он выслушивать все речи, рассуждали мы. У него более важные дела. Много лет позже я думал иначе. Что же может быть важнее съезда, да ещё после такой войны, после того, как предыдущий XVIII съезд состоялся 13 лет назад?

Запомнилась речь Сталина. Продолжалась она минут пять. Два-три раза, когда он приподнимал голову от текста, мы встречались с ним взглядом. Когда было объявлено закрытие съезда, Николай Константинович Черкасов, выдающийся ленинградец, драматической актёр, начавший свою артистическую карьеру как певец, встал, взмахнул рукой и задал тон для пения «Интернационала». Тогда ещё не было принято включать мощные репродукторы с записью «Интернационала» в исполнении профессионального хора, за которым невозможно тянуться и который заглушает всех. Пели вдохновенно, от сердца, и получилось величественно. Спасибо Николаю Константиновичу, что он задал правильный тон.

После съезда началась огромная работа на местах. Десятки раз выступал я с докладами на заводах, в институтах. Неподкупная искренность, убеждённость всегда находили живой отклик аудитории.

Задавались вопросы: «Как здоровье тов. Сталина?» Отвечал: «Товарищ Сталин здоров, полон сил, он ещё долго будет с нами».

Менее, чем через полгода его не стало. Может быть, во время съезда он уже был болен, и поэтому не бывал на заседаниях? Не берусь судить. Не знаю.

Закончился съезд. Прозвучал «Интернационал». Но мы долго ещё не уходили из Кремля. Вновь и вновь обошли Георгиевский зал, Владимирский зал, Грановитую палату. Я не знал, что много, много раз буду снова приходить сюда как делегат съездов, депутат Верховного Совета России и СССР, участник совещаний, как дипломат на переговоры с высокими делегациями и на приёмы.

В августе 1950 г. мы с Раей были в отпуске в Хосте (под Сочи). По возвращении в Ленинград прошло не много времени, когда состоялся суд по так называемому “Ленинградскому делу”. Судили Попкова, Кузнецова, Капустина, Вознесенского, Родионова, Лазутина и некоторых других товарищей. Странное впечатление оставил суд — заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Бывших руководителей Ленинграда обвиняли в проведении ярмарки без санкции Центра (но с согласия Правительства РСФСР). Обвинялись они в намерении иметь Компартию России, как во всех других республиках. Никаких конкретных действий в этом направлении не было. Усматривалась в этом попытка оторвать Ленинградскую организацию и Российскую Федерацию от ЦК партии, противопоставить их. Попкову, бывшему Первому секретарю обкома и горкома, предъявлялись обвинения в личной нескромности. Фигурировала такая цифра: на питание семьи Попкова расходовалось 2 тыс. рублей в день. Цифра фантастическая, завышена раз в 30, а то и в 50. Скорее всего, были вокруг него нечестные хозяйственники, которые воровали и списывали на Попкова. Назывались какие-то мелкие подарки. Очень серьёзным обвинением прозвучала фальсификация результатов тайного голосования на Ленинградской партийной конференции, состоявшейся в марте 1948 г.

Я был делегатом этой конференции и помню, как председатель счётной комиссии Тихонов, в прошлом первый секретарь Кировского райкома партии (а потом он, кажется, работал завотделом горкома), под бурные аплодисменты зала вещал с трибуны: «Товарищ Попков П.С. — единогласно и единодушно». Позже выяснилось, что против Попкова, Капустина, Лазутина было по 2-3 голоса против. Конечно, нет оправдания этому политическому жульничеству. Нехорошо было и то, что в дни праздничных демонстраций с трибуны Дворцовой площади раздавались возгласы: «Руководителю Ленинградских большевиков П.С. Попкову — Ура!» Восхваление местных вождей было и в других крупных городах. Таков был негодный стиль в стране, он заставлял. Но за это нельзя расстреливать.

Процесс проходил в Доме офицеров на Литейном проспекте; считался открытым. Присутствовали первые секретари райкомов партии, несколько крупных директоров — членов горкома, всего человек 30. Я был на всех заседаниях суда — от открытия до приговора. Запомнился такой малозначительный случай. Когда оглашался приговор: «К высшей мере социальной защиты» — один из конвоиров потерял сознание и рухнул на пол, как подкошенный. Его быстро вынесли из зала. Этот случай отражал крайнюю напряженность, царившую в зале суда.

Суд продолжался несколько дней. Все подсудимые признали себя виновными, в своих последних словах просили доложить Сталину, что они всегда хранили верность ему и партии.

Позже, когда после XX съезда партии доброе имя Ленинграда было восстановлено, на партийных собраниях, особенно в рабочих коллективах, задавался вопрос, как могло случиться, что Вознесенский, Попков, Кузнецов, Лазутин, Капустин и др. признали себя виновными в преступлениях, которых не совершали. Наши солдаты, офицеры, партизаны под жесточайшими пытками в гестапо не малодушничали. Почему же ленинградские руководители, большевики, не выстояли? На такие вопросы я отвечал: «Одно дело фашисты, враги. Другое дело, когда человек оказался под судом своей собственной Родины, врагом которой он никогда не был. Они хотели верить, что провокация против них будет раскрыта, их добрые имена будут восстановлены, и кто же не хотел дожить до такого счастливого дня?»

И ещё: накануне суда в тюрьме их каждого в отдельности предупредили: «Если не признаешься, суд уйдёт, а вы останетесь у нас. Если признаешься, секретарём ты, конечно, не будешь, но останешься жить».

И, наконец, Кузнецов, как об этом позже говорил Хрущёв, на процессе был с перебитыми позвонками. Так добывались признания. Приводился и такой факт: в камеру к Кузнецову пришли однажды Маленков и Булганин. Физически сломленный, Кузнецов упал на колени: «Николай Александрович, ты же хорошо меня знаешь, заступись!» Булганин пнул его сапогом: «Признавайся, сволочь!»

“Ленинградское дело” волнами прокатилось по всей стране. Аресту, ссылкам, исключению из партии подверглись сотни партийных работников, секретари райкомов, председатели райисполкомов и т.д. Повсюду собирали выходцев из Ленинграда, которые занимали ответственные посты в других областях. Их находили в Ярославле, Мурманске, Симферополе, по всей стране.

Был я и на суде по делу Абакумова. Абакумов — министр госбезопасности в те годы, когда создавалось “Ленинградское дело”. Он обвинялся в фальсификации “Ленинградского дела”. В перерыве между заседаниями Николай Николаевич Воронов, главный маршал артиллерии, работавший в то время начальником Артиллерийской академии в Ленинграде, рассказал:

— Вскоре после того, как Алексей Александрович Кузнецов был назначен секретарём ЦК ВКП(б), я зашёл к нему повидаться. Он был удручён, обнял меня и заплакал. «Это конец», — сказал Алексей Александрович.

Предчувствия не обманули его.

— В 1949 году, — продолжал Николай Николаевич, — меня пытались превратить в английского шпиона. Начались вызовы к следователю, обвинения в передаче английской разведке оборонных секретов.

Каких именно? Фигурировали данные, взятые из специальной несекретной литературы, которые Воронову легко было опровергнуть.

Следователь утверждал, что шпионские сведения передавались через лечащего врача на даче. Врач этот никогда на даче у Воронова не был. Тогда в отсутствие маршала на дачу под предлогом проверки работы телефона заявились два сотрудника, сняли план дачи, передали его находившемуся в тюрьме доктору, и тот на очной ставке показал, в какой комнате получал от Воронова материалы.

Дело приобретало зловещий характер. Со дня на день я ждал ареста. Приближалось моё пятидесятилетие. Я думал, если не наградят, значит тюрьма. И вот в ночь накануне дня рождения — звонок Поскрёбышева: «Товарищ Сталин поздравляет Вас с пятидесятилетием и награждением орденом Ленина». Спас меня Булганин Он набрался мужества, пошёл к Сталину, заступился. «Никто не поверит, — сказал он, — что Воронов — шпион.»

Если бы не Булганин, Воронову была бы уготовлена та же судьба, что и главному маршалу авиации А.А. Новикову. Скорее всего, его подверстали бы к “Ленинградскому делу”.

На процессе Абакумова я присутствовал лишь на некоторых заседаниях. Мне, тогда уже секретарю Ленинградского горкома, нужно было участвовать в работе районных партконференций, которые проходили в те дни в Ленинграде.

Запомнилось, как нагло держал себя Абакумов. Виновным себя не признавал, заявлял, что выполнял указание “инстанции”, что предъявленные ему обвинения сфальсифицированы. С тех пор я не люблю слово “инстанция”. Оно и поныне фигурирует в некоторых служебных бумагах, наводит какую-то секретность и таинственность.

В качестве свидетелей выступали освобождённые из тюрем А.А. Новиков, Турко, Закржевская (бывший первый секретарь Куйбышевского райкома партии), Афанасьев (в момент ареста — министр морского или речного флота, точно не помню) и другие лица.

Афанасьев на процессе рассказал, как его арестовали. Утром, как обычно, он отправился на машине в Министерство. Спустило колесо — прокол. Проходила какая-то машина, остановилась. Вышли двое: «У Вас — (назвали Афанасьева по имени) — что-то случилось? Садитесь, мы довезём Вас на работу». Ничего подозрительного в этом не было. Министра многие знают. А привезли его в тюрьму. Шины были испорчены преднамеренно.

Ещё до суда над Кузнецовым, Вознесенским и другими ленинградцами, который проходил в начале августа 1950 г., были сняты с работы все секретари райкомов Ленинграда, председатели райисполкомов, директора многих заводов, институтов и т.д. Партийные и советские работники арестовывались. Им приписывались разные мелкие прегрешения, каких и не было вовсе. Среди расстрелянных оказалась сестра Вознесенского, секретарь Куйбышевского райкома партии Ленинграда. Взяли её летом на даче в одном платье. Муж пытался разыскать её, передать одежду. Не нашёл.

Возникает вопрос: кто же повинен в чудовищных преступлениях против собственного народа, против коммунистов, большевиков, соратников Ленина? Сталин, и только Сталин! Его подручные Берия, Маленков и прочие ничего бы не сделали, если бы сие неугодно было Сталину.

Мне кажется, Сталин всю жизнь страдал комплексом неполноценности. Ни умом, ни другими талантами он не блистал. А рядом был Ленин. После смерти имя его не тускнело. Рядом были выдающиеся организаторы, ораторы и мыслители, на их фоне Сталин самому себе казался карликом.

XVII съезд насторожил Сталина. Нависла реальная угроза потери власти. Уничтожить сомневающихся, не соперников даже, а всех тех, кто потенциально опасен, если не боготворит вождя, — вот путь, который избрал Сталин, чтобы удержаться. Исполнителей злой воли далеко искать не приходилось.

Жертвами массовых репрессий стали делегаты XVII съезда. В работе съезда участвовали 1225 делегатов с решающим голосом и 736 с совещательным. Арестовано было 1180 делегатов, расстреляно 800. В состав ЦК были избраны 71 член и 58 кандидатов. Арестовано и расстреляно 98 человек.

Убийство Кирова было нужно Сталину к походу против тех, кого он подозревал в недостаточной лояльности.

Берия, назначенный в феврале 1938 г. наркомом внутренних дел, арестовал своего предшественника Ежова и задушил его в Сухановской тюрьме под Москвой. Вынудив Ежова дать показания на Маленкова — 20 страниц — чтобы шантажировать его, Берия уничтожил Ежова.

После ареста Берия к Маленкову попал протокол показаний Ежова на Маленкова. Документ этот был уничтожен.

Берия дружил с Косыревым, был на дне рождения его жены (грузинка), а через неделю арестовал их обоих.

В НКВД были в 1938 году созданы особые совещания — дела руководящих партийных, советских, военных и хозяйственных работников рассматривались списками по 25 чел. и более. “Совещания” проводились два-три раза в неделю без вызова “обвиняемых”. Решения в 75-80% случаев — расстрел.

В апреле 1938 г. Берия послал список на 250 руководящих работников наркомата путей сообщения Кагановичу, который был тогда министром. Ответ был молниеносный:

«Согласен всех арестовать и расстрелять.

С комприветом
Каганович»

Затем это оформляется протоколом особого совещания.

Зловещей кровавой фигурой был Маленков. В 1950 г. он создал в Москве “особую тюрьму” для ведения в ней следственных политических дел. В эту тюрьму многие попадали по выходе из кабинета Маленкова. Кузнецов, Родионов, Попков, некоторые бывшие наркомы и секретари обкомов арестовывались в приёмной Маленкова и отправлялись в особую тюрьму, где подвергались пыткам, истязаниям, а затем уничтожались.

Некоторых товарищей привозили для допроса к Маленкову в ЦК. Однажды в “особую тюрьму” инкогнито, без охраны выезжали в одной машине Маленков, Берия, Молотов, Булганин для допроса Кузнецова и Вознесенского. Они знали, что арестованных жестоко избивали.

Не далеко от Маленкова ушёл и Молотов. Если к нему попадали письма политзаключённых, лично ему известных, с просьбой о помиловании, он, как правило, ставил резолюцию: «Расстрелять», «Бить и бить — Молотов».

К Сталину обращался Якир. На письме появилась резолюция:

«Мерзавец, подлец, проститутка

Сталин

Расстрелять
Молотов, Каганович»

В июне 1937 г. Ежов представил списки на 317 заключённых к расстрелу. В тот же день они были утверждены Сталиным, Молотовым и Кагановичем.

Всего было уничтожено 680 тыс. руководящих работников всех рангов — это свидетельство Дудорова Н.П., Министра внутренних дел в 1956 году.

Вскоре после июньского пленума 1957 г., разгромившего антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и др., состоялось празднование 250-летия Ленинграда.

Ленинград был основан в 1703 году, и празднование 250-летия должно было состояться в 1953 году. Но в марте этого года умер Сталин. Вскоре был арестован Берия. Оказалось не до праздников. Наконец, было решено отметить эту дату в июне 1957 г. с выездом в город всех членов Президиума ЦК партии.

В Ленинград были приглашены многочисленные делегации из союзных республик, Москвы, Сталинграда, иностранные гости. На торжественное заседание из Москвы прибыл лишь А.А. Андреев, член президиума Верховного Совета СССР.

В Москве в эти дни шло заседание Президиума ЦК, а затем состоялся Пленум ЦК, исключивший из своего состава некоторых членов антипартийной группы. Лишь через несколько дней после Пленума в Ленинград специальным поездом прибыли Хрущёв, Ворошилов, Булганин, Шверник, Фурцева, Куусинен. Каждый из них ехал в своём отдельном вагоне. Я был закреплён за Булганиным (Председатель Совмина СССР). Вместе с Николаем Ивановичем Смирновым, председателем Ленгорсовета, и главой Правительства поехали мы в открытом ЗИСе в резиденцию на Каменный остров. У Московского вокзала, на Невском, на Кировском проспекте стихийно собирались люди, приветствовали прибывших.

Но вот мы свернули в тихую улочку к резиденции. На тротуаре стояло несколько женщин. «Давайте, выйдем», — попросил Булганин. Остановились. Женщины улыбаются, аплодируют. «Вы узнали меня?» — спрашивает Булганин. «Да, товарищ Ворошилов!» Булганин резко повернулся, зашагал к машине.

Сели завтракать. Через час-полтора нужно было быть на Металлическом заводе, где ожидалось выступление Булганина на митинге. Митинги состоялись и на других крупнейших заводах. На них выехали все приехавшие руководители ЦК.

— Надо ли мне говорить о Пленуме? — спрашивает за завтраком Булганин.

Отвечаю:

— Надо. Два дня тому назад я выступал на партактиве завода, всё рассказал, и, если Вы сами ничего не скажете, Вас спросят.

— Где будет митинг? Не будет ли там иностранных корреспондентов? Не будет ли открытой трансляции, и т.д.?

Очень не хотелось Булганину каяться перед рабочими, искал хоть какой-нибудь предлог уйти от этого.

На другой день была демонстрация на Дворцовой площади. Погода хорошая, настроение у людей отличное. Из колонн — многочисленные возгласы: «Товарищу Ворошилову — ура! Да здравствует товарищ Ворошилов!» Заволновался Ф.Р. Козлов. Послал гонцов в приближающиеся к площади колонны с указанием приветствовать Хрущёва. Не помогло.

К вечеру собрались на ужин во дворце Кочубея в Пушкине. Были секретари горкома и обкома, первые секретари райкомов Ленинграда.

Хрущёв, ещё не остывший от Пленума, продолжал прорабатывать Булганина и Ворошилова.

— Но ты-то, ты-то, борода, — обращался он к Булганину, — зачем полез в компанию Маленкова?

Булганин схватил бутылку:

— Никита Сергеевич, возьмите, разбейте о мою голову, но не сыпьте соль на свежую рану!

Выступил Анатолий Слепухин, секретарь Калининского райкома:

— Климент Ефремович, мы с юных лет чтим Вас как героя Гражданской войны, восторженно пели песни о Вас, и вдруг — антипартийная группа и Ворошилов. Как Вы могли?

— Не сразу я разобрался, а потом, когда увидел, куда они идут, отошёл в сторону, — мямлил Ворошилов.

Рядом сидевший со мной Булганин толкнул меня ногой и проговорил:

— Старый волк, вовремя из логова выскочил.

Примерно это выражение я использовал в своём выступлении на XXII съезде партии.

После Пленума мне пришлось выступать на партийных активах и собраниях крупных заводов. О Маленкове, Кагановиче вопросов не возникало. Трудно было людям смириться с тем, что в числе антипартийщиков фигурировал Молотов. Старый коммунист, работал с Лениным. Да и у нас в то время не было ещё фактов его сопричастности к арестам, расстрелам и т.п.

Мне случайно стало известно, что жена его Жемчужина, выступая после реабилитации на партсобрании в домоуправлении по месту партучёта, рассказала коммунистам, что Молотов дал санкцию на её арест и ссылку. Одного этого факта было достаточно для того, чтобы потерять уважение в глазах коммунистов.

Через две-три недели после общегородских торжеств приехал в Ленинград Жуков. Он был членом Президиума ЦК, но по каким-то причинам не мог приехать вместе со всеми. Выступил он на митинге на заводе «Большевик». Я не был на том митинге, но, как передавали товарищи, выступал он резко. Вечером, перед отходом «Красной стрелы» пошли мы с ним прогуляться по набережной Невы, по Дворцовой площади. «Булганина мы скоро выгоним», — сказал Жуков. Я с ним, Жуковым, встречался впервые. Показалось странным, зачем он говорит об этом со мной. Как бы то ни было, но сказанное Жуковым, как говорится, осталось между нами.

В октябре Жуков уехал в Югославию, и в своё отсутствие был отрешён от должности Министра обороны и члена Президиума ЦК. Булганин оставался Председателем Совмина до 1958 г., после чего его отправили председателем Ставропольского совнархоза. Жуков, похоже, претендовал на пост главы Правительства. Хрущёв боялся его и поспешил избавиться.

Первая памятная встреча с Хрущёвым у меня состоялась в 1954 г. в ЦК. Я был тогда первым секретарём Смольнинского райкома. На столе перед ним лежала папка с моим личным делом.

— Я смотрел Ваше личное дело, — начал он разговор.

— Да, чего там смотреть? Вся биография на полстранички, — ответил я.

— Вы читали «Записки революционера» Кропоткина? — спросил собеседник.

— Нет, не читал2.

— Был такой эпизод. Кропоткин направлялся с экспедицией в Китай. На границе предъявил должным образом оформленный паспорт. Полистал, покрутил его пограничный страж и изрёк: «Плохая бумага, не годится!» Что делать? Пройдены сотни вёрст тяжелейшего пути. И тогда Кропоткин вспомнил, что у него в чемодане есть газета. «Вот это хорошая бумага! Другое дело!» Экспедиция перешла границу. Так что дело не в размерах бумаги.

После этой встречи я был избран вторым секретарём Ленинградского горкома.

После этого было много встреч в Ленинграде, в Казахстане. Много доброго сделал Хрущёв, много и ошибался. Положительное перевешивает. Реабилитация невинно пострадавших, возвращение оставшихся в живых из лагерей — только за это он должен навсегда остаться в памяти народной. Очень привлекательна была его личность в первые годы прихода к руководству. Испытание властью Хрущёв не выдержал. Его неуёмная энергия, поиск лучших путей общественно-политического и общественного устройства, приведшие к необузданным реорганизациям и структурным ломкам, не помогали делу.

Далеко не самым лучшим было окружение Хрущёва. Аппаратчики подбрасывали ему несусветные прожекты. В Политбюро сложилось и вовсе ненормальное положение.

Как всякий человек, Хрущёв нуждался в совете товарищей по работе. Но стоило ему внести какое-то предложение, как тотчас же в ответ слышалось: «Правильно, Никита Сергеевич, правильно!!!» В итоге внушали ему, что даже нелепые идеи носят чуть ли не гениальный новаторский характер. Я твёрдо убеждён, что наибольший вред Хрущёв принёс сельскому хозяйству, потребовав ликвидации подсобных хозяйств предприятий, рабочих, служащих, колхозников. Большую часть мяса и молока страна получала из этих источников. Но появились рассуждения о том, что личное хозяйство отвлекает от общественного производства, толкает на расхищение кормов из общественного сектора, и т.д. В итоге вместо того, чтобы нести излишние продукты на рынок, крестьяне бросились за мясом и маслом в города, да и там далеко не всюду оказались продукты.

Мне пришлось бывать на одном из заводов в 60 км от Ленинграда. Рабочий день на заводе — 6 часов. Жилой посёлок в 10-15 минутах ходьбы. 18 часов свободных. Вокруг заливные луга, лес, пастбища. Каждая семья имела скот. За лето запасались сеном, другими кормами. И вот всё отняли. Люди поехали за продуктами в Ленинград, от безделья стали пьянствовать.

Далеко не самым лучшим решением было освоение Целины. Это хорошее дело, если бы велось не в ущерб обжитым российским просторам с устойчивыми климатическими условиями, пригодными для земледелия и животноводства.

Ещё царские агрономы называли районы, где поднималась целина, зоной рискованного земледелия. Большинство из них страдало от засухи. Так, по многолетним наблюдениям, в ряде областей Западной Сибири, Казахстана и Южного Урала 7 лет из 10 были засушливыми. Здесь слишком короткое лето. Нередко после запоздалой весны и позднего сева уже во второй половине августа случаются заморозки до —7°, или наступают дожди, развивается ржавчина и другие болезни. Не нужно было слишком раздвигать границы целины. В ряде районов урожай колеблется в пределах 6-8 ц./га, а только на семена нужно примерно 2 центнера на гектар. Обработка почвы, уборка стоит столько же, сколько и при высоких урожаях.

Работая в Казахстане, приходилось бывать в Москве на Пленумах ЦК, сессиях Верховного Совета, по другим делам. Мне было удивительно видеть на подмосковных полях по дороге из аэропорта Домодедово, как трактор тянет прицепной комбайн. У нас на целине работали самоходные комбайны. Всё самое лучшее отдавалось целине. Но если бы российская деревня вовремя получила поддержку и не была доведена до разорения, страна была бы с хлебом и с мясом. На всё, конечно, сил не хватало. Приоритет всё же нужно было отдавать традиционным районам земледелия, а в новые районы, и не так широко, надо было бы продвигаться, когда сил стало бы побольше.

Хорошую книжку «Целина» написали Брежневу журналисты. Но меня покоробило утверждение: «Партия поручила мне поднять Целину». Во-первых, это дело начал Хрущёв, во-вторых, Брежнев прибыл на Целину в один и тот же день с Пономаренко, и на Пленуме ЦК КП Казахстана П.К. Пономаренко был избран первым секретарём ЦК, а Брежнев — вторым.

В Алма-Ате Брежнев пробыл 1,5 года, из них лишь полгода в качестве первого секретаря ЦК. Не слишком утруждал он себя делами. Два дня в неделю — четверг и воскресенье — посвящались выездам на охоту.

Я, похоже, понравился Хрущёву. В начале января 1960 г. Политбюро ЦК рассматривало вопрос о событиях в Темир-Тау. Там произошли крупные беспорядки, погромы, которые вынудили местных руководителей вызвать войска. Были жертвы. Хрущёв страшно возмущался: «Дожили! В Советской стране — войска против рабочих».

Поводом к волнениям послужило плохое обеспечение продуктами, водой. Там строился и уже частично действовал крупный металлургический комбинат. Как часто у нас бывает, бытовые дела сильно отставали. Незадолго до разгоревшегося конфликта выезжал туда Ник. Ил. Беляев, Первый секретарь ЦК КП Казахстана, да вот не разглядел взрывоопасной обстановки. Политбюро ЦК КПСС сурово осудило Беляева. Он был снят с работы. Первый секретарь Карагандинского обкома партии Исаев — исключён из партии. Первым секретарём ЦК КП Казахстана Политбюро назначило, с последующим избранием на Пленуме ЦК КП Казахстана, Кунаева, вторым — меня.

На заседание Политбюро были вызваны члены бюро ЦК КП Казахстана. Все они скопом навалились на Беляева. То же произошло и на Пленуме в Алма-Ате. Кончился Пленум. К Беляеву подошёл Жамбай: «Вот, товарищ Беляев, как тебя учила Казахстанская партийная организация, скажи спасибо». Беляев взял сигарету, чиркнул спичку, сера воспламенилась и отскочила ему на голову, запуталась в волосах, обожгла.

Жамбай в войну работал секретарём Кустанайского обкома. После захотел учиться в Высшей Партийной школе. Его, малограмотного человека, не приняли. Написал письмо Маленкову: «Жамбай мясо давай, хлеб давай, учиться — нельзя». Стал слушателем ВПШ. В первые же день вышел из комнаты в общежитии и не заметил номера. Стал стучать, спрашивать: «Жамбай здесь живёт?»

На вопрос экзаменатора о троцкистко-зиновьевской оппозиции ответил: «Товарищ профессор, зачем задаёшь провокационные вопросы? Не хочу об этой сволочи говорить!»

Вот такой этот Жамбай. В 60-е годы он работал в парткомиссии ЦК КП Казахстана. При нём держали грамотного сотрудника, который вместо него оформлял справки, все необходимые документы. Сняли Беляева, и Жамбаю хотя бы маленькую подлость захотелось сделать ему.

На Пленум ЦК КП Казахстана выезжал Брежнев. Он, как тогда говорили, и привёз меня в Казахстан. В Москве после заседания Политбюро я зашёл к нему. Он созвонился с Алма-Атой. Условились о дне проведения пленума. «Красной стрелой» возвратился я в Ленинград, а наутро в Таврическом дворце открылась городская отчётно-выборная партконференция.

Я выступил с докладом, а к концу дня вышел на трибуну, чтобы проститься с ленинградцами. Трудное было прощание. Спазмы в горле, лицо вдруг задёргалось в каком-то неуправляемом нервном тике. До сих пор помню, как это было неприятно.

Вечером снова в поезд. На следующее утро прихожу в приёмную к Брежневу. Мне говорят: Пленум в Алма-Ате перенесли на два дня. Ни Брежнев, ни его сотрудники не удосужились позвонить! Утром снова в Ленинграде, буквально крадучись пешком иду домой с вокзала, а в Таврическом с заключительным словом выступает второй секретарь горкома А.А. Байкова. Меня уже не должно было быть в городе.

Первым секретарём ЦК КП Казахстана был избран Кунаев. Мы хорошо с ним сотрудничали. О годах совместной работы с ним не могу сказать ничего плохого. Я вёл секретариат ЦК, он — бюро. Кадровые дела проходили через секретариат, и те из них, которые нуждались в утверждении бюро, проходили всегда без изменений. Приходилось порой идти на жёсткие меры.

Стало известно, что первый секретарь обкома Елагин допустил приписки, заставил областных работников пойти на это. Годом раньше, ещё при Беляеве, Елагин получил выговор на бюро ЦК за приписки. И вот рецидив. Мы на секретариате исключили его из партии. Он после этого заявляет:

— Кунаев и Брежнев не дадут меня в обиду.

И, действительно, звонит Брежнев:

— Николай Николаевич, что вы там навалились на Елагина? Он хороший коммунист, ошибся. А вы уже и к прокурору.

— Хорошо, Леонид Ильич, к суду мы его не привлечем, а в партии не оставим.

Так и сделали. Послали Елагина директором совхоза. После моего отъезда из Казахстана восстановили его в партии, назначили председателем облисполкома. На партийную работу его не вернули. До Казахстана Елагин был секретарём райкома в Днепропетровской области. Этим и объяснялось заступничество Брежнева. Землякам его, не говоря уже о родственниках, многое позволялось, и расползлись они по министерским и высоким партийным кабинетам по всей России.

Министр внутренних дел республики Сапаргалиев ухитрился за полгода сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости, получить диплом о высшем образовании и “защитить” диссертацию. Позвонил я министру высшей школы Елютину. «Нет у меня никакого права лишить его звания кандидата,» — ответил министр. За обман мы Сапаргалиева сняли в работы, исключили из партии, но кандидатом наук он остался.

Первый секретарь Южно-казахстанского обкома (Чимкент) Макаров, в прошлом зав. сектором орготдела ЦК КПСС, не дал отпора и скрыл националистические выходки Предсовмина республики Дауленова. За трусость и беспринципность сняли с работы и объявили Макарову строгий выговор. Расстались и с Дауленовым. Не думаю, чтобы это было слишком жестоко.

Работал я много, часто выезжал. Побывал во всех областях. В некоторых — по несколько раз в год. В отпуска не ходил. Некогда было.

После меня вторым стал Соломенцев, он был вторым секретарём Карагандинского обкома, сместил Исаева в конце 1959 г. Работая в ЦК КП Казахстана, запятнал себя по женской линии. Спас его Брежнев, отправив секретарём Ростовского обкома, а вскоре Соломенцев стал секретарём ЦК КПСС. В его преданности Брежнев мог не сомневаться.

В Караганде у Соломенцева дела шли не лучшим образом. Секретарь ЦК по сельскому хозяйству Юсупов всякий раз после поездки в Каранганду возвращался с самыми мрачными оценками: порядка нет, овцы дохнут, и т.п. На отчётно-выборные партконференции в Караганду Юсупова я не пускал. Он бы не оставил живого места на теле Соломенцева. Я выезжал туда сам. Область трудная, разгромной критикой мало чего можно добиться. Поддерживал секретаря. Большую непорядочность он допустил, будучи вторым секретарём ЦК КП Казахстана.

В декабре 1962 г. позвонил Хрущёв. Обрушился на меня:

— Почему Вы зажимаете русских, не соглашаетесь назначить председателем Целиноградского облисполкома Трухина?

— Я с Вами не могу согласиться, Никита Сергеевич. Трухин не знает сельского хозяйства. Он горный инженер, председатель Карагандинского совнархоза, здесь он на месте.

— Вы что, считаете себя знатоком национального вопроса?

— Никита Сергеевич, я готов немедленно вылететь в Москву и дать объяснения.

Трубка в Москве брошена.Позвонил Ф.Р. Козлову. Рассказал о состоявшемся разговоре. «Надо тебе уходить».

Отправляясь в Москву, взял чемодан побольше. Кто знает, вернусь ли обратно? Не вернулся.

В Москве пришёл к Козлову. Стал он жаловаться на Хрущёва:

— Невозможно стало работать с ним. Подозревает, что расставляю своих людей: в Новгороде — Базовский, в Вологде — Дрыгин, в Калинине — Корытков, в Совмине РСФСР — Новиков, ты в Казахстане.

Возможно, если бы я не звонил Козлову, всё бы обошлось. Узнав от меня о звонке Хрущёва, Фрол Романович пошёл к нему: «Надо заменить Родионова». Тот согласился.

Секретарём ЦК КПСС и заведующим орготделом был тогда Титов В.Н. «Николай Николаевич, как Вы могла сказать Хрущёву, что не согласны с ним? Ну, пошумел бы он, назначил Трухина председателем облисполкома, и дело с концом».

Как же возник этот вопрос? К Хрущёву пришли Соколов и Мацкевич. Первый был секретарём Целинного крайкома партии, второй — председателем крайисполкома. Дела у них шли плохо. Три года подряд неурожай. Хрущёв нервничает: любимое детище не оправдывает ожиданий. «Не с кем работать,» — говорят прибывшие. Просим дать председателем облисполкома Трухина — не соглашается Родионов. Вот тут и последовал звонок ко мне.

Через день-другой вручили мне за подписью Суслова направление “в распоряжение Ленинградской партийной организации”. Стало быть, ЦК я больше не нужен. Два месяца не работал, шли переговоры, куда меня деть, чтобы не попадаться на глаза большому начальству. Предложили два варианта: заместителем председателя Ленгорисполкома и заместителем председателя совнархоза. Выбрал второй.

Нелегко мне там было. На меня замыкалось более 200 заводов. Кроме цеховой работы в Подольске и на Магнитке, ничего не было.

Крепко помогли мне А.К. Антонов (председатель СНХ), начальники управлений, директора заводов, входивших в зону моей ответственности.

Трехлетняя работа в совнархозе стала для меня замечательной академией, отличной инженерной базой для последующей работы секретарём Челябинского обкома партии.

Когда было принято решение о ликвидации совнархозов, пришёл ко мне генеральный директор объединения им. К. Маркса Степанов: «Николай Николаевич, идите вместо меня директором!» Очень трогательная, товарищеская забота! Не принял я этой жертвы.

Да и жизнь по-иному распорядилась. Первым секретарём ЦК теперь был Брежнев. Он позвонил мне и предложил:

— Пойдёшь секретарём обкома в Челябинск?

— Конечно!!!

Но, оказывается, предшествовало тщательное изучение причин моего освобождения из Казахстана. У Хрущёва не спросишь, Козлов умер. Ничего компрометирующего меня в Казахстане не было.

Почти одновременно со мной был освобождён и Кунаев. С ним было так. К Хрущёву явился Юсупов. Обвинил Кунаева в том, что он не отдаёт узбекам район Южного Казахстана, который вклинился в узбекские земли, из Чимкента попасть в него можно только через Узбекистан.

Я как раз в этот день находился в Москве, зашёл к Козлову. Тот говорит: «Только что звонил Хрущёв, велел снять Кунаева, назначить Юсупова — вот, де, настоящий интернационалист». Так решались кадровые дела в наше время.

Когда решался вопрос о моём освобождении, в Алма-Ату выезжал Титов В.Н. Перед пленумом собрали первых секретарей обкомов. Были сомнения в правомерности такого решения. Трудно пришлось Титову — не мог же он сказать, что произошло у меня с Хрущёвым. Я вспомнил Степанова, и по аналогии назову Клещева. При мне он был первым секретарём Кокчетавского обкома. В прошлом партизанский командир, генерал, председатель Совета Министров Белоруссии. По болезни (опухоль в горле) ушёл на пенсию, жил в последние годы в Москве. Как-то встретились во Дворце Съездов. До сих пор веет сердечным теплом от его слов: «Вы очень хороший человек, Николай Николаевич». Прошло добрых четверть века. Много раз на съездах, сессиях, пленумах встречался с посланцами Казахстана. Встречи всегда были тёплыми, сердечными.

В декабре 1986 г. в Алма-Ате произошёл националистический взрыв. Поводом послужило освобождение Кунаева и избрание первым секретарём Колбина. Кунаев пользовался безграничной поддержкой Брежнева и позволял себе слишком многое. Люди на соответствующие посты расставлялись не только по национальному, но и по родственному, и по племенному признакам. Дорога к руководству, в вузы и т.д. открывалась своим; чужеродцам, особенно русским, украинцам, оставались наиболее трудные, непрестижные должности. Формально баланс соблюдался в партийных и советских органах. Если первый секретарь казах, то второй — русский, и т.п. Иноплеменным, особенно лицам не коренной национальности, в вуз попасть было чрезвычайно трудно. Кафедры, деканаты — всё было в руках аксакалов. Кумовство, взятки стали повседневным явлением.

В начале 60-х годов этого не было. В 1962 г. исполнилось 50 лет Кунаеву. Мы, члены бюро, пришли к нему домой с жёнами, поздравили, поужинали с коньяком и водкой, и никаких подношений. У меня свежо было в памяти “Ленинградское дело”. Даже пустяковый сувенир воспринимался, как подхалимство, угодничество, беспринципность. Секретари, другие члены бюро ЦК обращались ко мне: как быть? Не надо! Ни коллективного, ни индивидуальных подарков. Может быть, я малость перехватил в строгости. Теперь я думаю, что надо было бы сочинить какой-то совместный подарок. В те годы у меня было слишком обострённое негативное отношение к таким действиям.

Соломенцева на посту второго секретаря ЦК сменил Титов В.Н. Будучи секретарём ЦК КПСС, он привык безропотно выполнять волю Первого. И Соломенцев, и Титов подстраивались под настроение Первого, а близкие интимные отношения с Брежневым делали Кунаева неуязвимым. Освобождённый в конце 1962 г. с поста Первого секретаря Кунаев работал Председателем Совмина. После Октябрьского Пленума ЦК КПСС, когда к руководству пришёл Брежнев, мне стало ясно, что он будет возвращён на партработу и станет членом Политбюро. Я сказал об этом А.К. Антонову. Прогнозы мои подтвердились. Кунаев, как и Брежнев, плохо закончил свою карьеру.

Однажды, когда я находился в поездке по республике, разыскал меня Кунаев и сообщил:

— Звонил Хрущёв. Он прочёл статью председателя Карагандинского совнархоза В.Ф. Братченко с критикой председателя Госплана Казахской ССР Л.Г. Мельникова. «Уберите Мельникова, назначьте председателем Госплана Братченко», — приказал Хрущёв.

Не думаю, что Братченко действовал по заранее спланированному сценарию. Работа и ответственность Госплана столь многообразна, что всегда остаются нерешённые проблемы, и есть какие-то упущения. Допускаю, что Братченко мог не знать, что у Хрущёва есть старые счёты с Мельниковым по Украине. Мельников был вторым, Хрущёв Первым. В обход Первого он вышел на Сталина. Этого было достаточно, чтобы даже через много лет мстить.

Я познакомился с Леонидом Григорьевичем Мельниковым на XIX съезде. Тогда он был Первым секретарём ЦК КП Украины. Но, как только Хрущёв стал во главе партии, Мельников был направлен послом в Румынию, затем министром и председателем Госплана Казахской ССР. После снятия с Госплана республики пришёл он ко мне расстроенный, буквально в слезах. Просил переговорить с Ф.Р. Козловым, чтобы тот заступился, позаботился, поддержал.

— Я хорошо знаю Козлова, — ответил я. — Это не тот человек, который способен сделать то, что может вызвать недовольство главного. Надеяться на его поддержку нельзя.

Не прост был Хрущёв. Злопамятен. Окружение его последних лет — безликое. Лучше поддакивать, чем высказывать иные соображения.

И всё же, на мой взгляд, позитивное в нём преобладало. Активность, энергия, стремление к преобразованиям. Жаль, что многое делалось необдуманно, порой приносило вред, а не пользу.

Мне много раз приходилось встречаться с ним. Никогда не возникало ощущения какого-то неравенства. Умел он пошутить, не лез в карман за словом, многое помнил. Вспоминаю его поездку вместе с Булганиным в Финляндию. Возвращались они поездом через Ленинград. Мы, ленинградские руководители, встретили их в Зеленогорске. Был поздний летний вечер. Люди знали, что с часу на час они должны проехать. Радио сообщило об окончании визита и отбытии из Хельсинки. Да и приготовления к проходу такого поезда не укрылись от глаз народа. На вокзале собралось много людей. Высокие пассажиры договорились, что не будут выходить из вагона. Но Хрущёв не сдержал слова. Буквально сбежал от охраны. Вышел из вагона с противоположной от платформы стороны и, пока телохранители спохватились, он уже ораторствовал с галереи в зале ожидания.

Стихийно возник и митинг на вокзальной площади в Выборге. Он шёл к людям, находил нужные слова.

Накануне XXI съезда партии Кекконен попросил о срочной встрече с Хрущёвым. Провести встречу решено было в Ленинграде. Президент приезжал как бы гостем председателя Ленгорисполкома Николая Ивановича Смирнова. О встрече с Хрущёвым вначале сообщать не предполагалось. Но из этого ничего не вышло.

День прошёл в переговорах. Наступил обед. Хрущёв говорит:

— Кекконен много пьёт. До съезда остались считанные дни, я ещё должен поработать с докладом и поддерживать гостя не могу. Давайте выясним, кто у вас покрепче в пару к нему.

Наш выбор был однозначен: Николай Иванович Смирнов. Всё пошло как нельзя лучше.

Вечером пошли в Кировский театр. Кекконену стало плохо. Я забеспокоился. Спрашиваю:

— Никита Сергеевич, как быть? Едва ли гость сможет утром продолжать переговоры.

— Не волнуйтесь, — отвечает. — Всё, что мне нужно, я выяснил. Больше он меня не интересует.

Утром, однако, работа продолжалась.

Кекконен любил бывать в Ленинграде. Приезжал не только для официальных переговоров, но и как гость Ленгорсовета. В 1958 г. по случаю предоставления самостоятельности Финляндии он открывал мемориальную доску в комнате Ленина в Смольном. Во время ужина в Мариинском дворце дали концерт.

Очень понравились Президенту артистки оперетты. Усадил он их рядом с собой, уютно расположился. Супруге Кекконена это не понравилось. Открылись двери в вестибюль, и все увидели госпожу Кекконен в шубе, готовую к отъезду. Шеф протокола Ф.Ф. Молочков наклонился к Кекконену:

— Господин Президент, госпожа Кекконен говорит, что она без Вас не уедет.

Президент лишь отмахнулся. Очень ему хорошо было. Тогда Николай Иванович цыкнул на оперетточных девчат. Их сдуло, как ветром, и Президенту ничего не оставалось, как последовать за супругой.

Последний раз с Кекконеном я встречался, уже работая в МИДе, зимой 1971 г. на границе. Президент охотился в наших лесах, в Карелии вблизи границы. Я прилетел на заставу и в назначенный час имел с ним доверительную, весьма деликатную беседу по поручению высшего советского руководства.

Человек он был интересный. Мудрый и физически крепкий. До глубокой старости увлекался охотой и рыбалкой. За зимний сезон проходил до 2000 км на лыжах. Жизнелюб. На Сахалине мне рассказывали, как он был поражён изобилием рыбы там.

В Белграде, будучи дуайеном дипломатического корпуса, познакомился я с Койвисто — нынешним Президентом Финляндии. Мне он показался весьма симпатичным. Разговаривали мы с ним минут 15-20 во время приёма. Повспоминали его предшественника Кекконена и Ленинград.

В период дипломатической службы мои отношения с послами Финляндии были всегда хорошими.

Несколько слов о Николае Ивановиче Смирнове. Это был замечательный человек. Кузнец в юности, директор крупных заводов в Горьком, Киеве, Ленинграде. Сделавшись мэром Ленинграда, привнёс в работу Ленсовета много простоты и мудрости. Хозяин он был хороший, заботливый.

Однажды на сессии горисполкома поступила к нему записка от группы писателей с жалобой на плохие жилищные условия. «Вы поезжайте в Разлив. Ленин на пеньке писал», — отвечает Николай Иванович.

Или возвращается из командировки в Москву. Спрашиваешь, как дела? «Решил на 50%. Я за, Госплан против».

Любил людей, застолье. Пил много. Никогда не был пьян. Весил он около 140 кг. Мы привыкли к его полноте. А вот когда идёшь с ним по Красной площади из гостиницы в Кремль, обращаешь внимание на встречных прохожих. Они улыбаются, оборачиваются вслед.

Вернулся из Барвихи радостный, жил на одних овощах, потерял 6 кг, осталось 137. Говоришь ему: «Надо было тебе платить 600 руб. Морковку и капусту можно и дома есть». Проходит немного времени, потерянные килограммы снова при нём.

Погиб Николай Иванович трагически. Поехал в Псковскую область на могилу отца, поправить ограду, обустроить. На обратном пути сел за руль «Чайки». Прошёл дождь. Ночь. На повороте ослепил встречный грузовик, и «Чайка» пошла считать столбики ограждения. Так и остался Николай Иванович за рулём, с переломом позвоночника, другими тяжкими повреждениями. Находившиеся в машине его брат, водитель, рабочий уцелели.

Много хороших людей встречал я в жизни. Обо всех не скажешь.

Вот уже чуть ли не сорок лет дружим мы с Сергеем Петровичем Митрофановым и его женой Маиной Владимировной. Блокадники. Здоровье подорвано, а воля к жизни, к деятельности не ослабла. Были мы с Сергеем Петровичем секретарями райкома, работали вместе в обкоме и горкоме. Давно уехал я из Ленинграда, но никогда не порывалась наша дружба. После обкома Сергей ушёл в науку. Был ректором института, заведующим кафедрой. Написал кучу книг и статей. Получил Ленинскую премию. Объездил с лекциями соцстраны. Теперь поездки отпали по здоровью.

В прошлом году мы с Раей навестили их в Ленинграде. До сих пор тепло на сердце от этой встречи.

До ухода на пенсию получал я до сотни праздничных поздравлений от министров, секретарей обкомов, с которыми связывала общая работа и ответственность. Теперь пришли новые люди, неизвестные мне. Большинство ушедших потерялись. Домашних адресов и телефонов нет. Жалко. Некоторые из них оставили в памяти добрые следы.

О Челябинске много писать не буду. Скажу лишь, что это был самый плодотворный и везучий период моей жизни. В 1946 г. я уехал из Магнитки со скромной инженерной должности. В 1965 г. возвратился на Урал Первым секретарём обкома партии. Мне было 50, а за плечами былè райком, Смольный, Казахстан, совнархоз. Теперь я мог с процентами отдавать накопленное жизненным опытом. Когда в 1986 г. меня отправляли на пенсию, состоялась беседа у Лигачёва в ЦК. Он сказал, что «недавно был в Челябинске, и там Вас помнят». Помнят и сейчас, хотя нынешних руководителей я уже не знаю.

Промышленный потенциал области очень велик (Москва, Московская область, Ленинград с областью, Свердловская область, следом Челябинская). Удачно складывалась обстановка на селе. Пятилетний план хлебозаготовок был выполнен за 3 года — урожайность достигла 18-19 ц./га. Продавали 102, 106, 108 млн. пудов хлеба при плане 60 млн. Никогда раньше таких урожаев не было. После моего ухода началась полоса неудач. Пока так и не поднялись до тех высот.

Прекрасно работалось с директорами крупных заводов, институтов, совхозов. Всегда было на кого опереться. Можно было многое делать.

За 10 месяцев построили мы дворец спорта. Без Госстроя и Госплана. Часть денег нашлась в местном бюджете, другая — на заводах, но для завершения не хватало 1 млн. руб.

Позвонил Пысину, он заменял Предсовмина РСФСР Воронова (тот бы не дал). Попросил этот миллион. Отвечает:

— Построили дворцы в Горьком, Куйбышеве — они убыточны.

— Наш будет прибыльным, — говорю. — Подобрал директора, еврея, такого делового, что деньги рекой потекут и затраты быстро окупятся.

Засмеялся Пысин и дал миллион. Никакого директора у нас ещё не было.

Дворец действительно быстро окупился. Балет на льду, хоккей, концерты, широкоэкранное кино. Из Кургана, других городов шли спецпоезда, привозили на спектакли зрителей и ожидали их на вокзале.

Перед началом строительства посмотрел я проекты существующих дворцов, и пал мой выбор на Минский. Позвонил Тихону Яковлевичу Киселёву, председателю Совмина Белоруссии, попросил чертежи. Послал архитекторов — привезли 400 кг. чертежей, привязали по месту, кое-что изменили — на это ушло две-три недели. Труднее было с оборудованием. Кондиционеры и многое другое — тысяча позиций. Ничего не было. Просьбы, звонки, письма к братьям по классу секретарям обкомов, и всё потекло в Челябинск; сразу пошло в дело, а не валялось годами на запланированных стройках других городов, которые длились по 5-10 лет.

Как бы то ни было, 3 ноября 1967 г. строители провели в новом дворце торжественное заседание, посвящённое 50-летию Октябрьской революции, а через три дня там же состоялось общегородское торжество.

Первый ковш земли на площади экскаватор взял 2 февраля. Много сделали комсомольцы и горком партии. Начальник стройтреста не хотел и слышать, что к октябрьским праздникам можно закончить стройку. Пришлось сказать: «Дворец будет. С Вами или без Вас, но будет». Обошлось без жертв. Все были довольны.

Десять лет в общей сложности прожил я на Урале, и вспоминаю его с большой сердечной теплотой. Прочные связи с магнитогорцами и челябинцами, людьми чистой, благородной сути, сохраняются и сегодня.

Как я стал дипломатом

Вскоре после израильской агрессии 1967 г. проходил Пленум ЦК. Международная обстановка тогда была очень и очень непростая. Холодная война грозила перейти в глобальное военное столкновение.

Незадолго перед этим побывал я в Магнитке. Был огорчён, что родное мне броневое дело нашёл в полном запустении. Челябинский тракторный в то время создал хорошую современную броневую машину пехоты (БМП-1), которая пошла на вооружение армий Варшавского договора. Машина новая, а броневая одежда на ней оказалась аж из довоенных образцов стали. Днище машины делалось из стали 2П — противопульной брони, которая в довоенное время ставилась для защиты спинки лётчиков-истребителей. По днищу пулями не стреляют. Там должна быть не только прочная, но и вязкая броня против мин.

Выступая на Пленуме, я провёл мысль о необходимости более внимательного отношения к проблемам совершенствования военной техники, и в качестве примера рассказал о БМП и её броневой защите. Выступление моё вызвало немалый резонанс. А.А. Гречко, министр обороны, сказал мне, что он не знал этого. Министр оборонной промышленности Зверев в своём окружении заявлял с раздражением: «Тоже мне, специалист нашёлся!» Не ведал он, однако, что тонкости броневой защиты мне куда больше известны, чем ему, министру.

На том же Пленуме Егорычев, секретарь Московского горкома, говорил об изъянах противовоздушной обороны страны, о шараханьи оборонщиков из одной крайности в другую. «То линкоры строили, то их разрезали на металлолом».

Не знаю, почему он говорил о судостроении. Судостроительных заводов, КБ и НИИ в Москве не было и нет.

Не помню, о чём говорил на Пленуме Толстиков (Ленинград), но смысл его выступления сводился к тому же, о чём говорили и мы с Егорычевым.

Перед Пленумом, вообще никогда эти вопросы мы трое не обсуждали и, конечно же, не знали, с чем кто из нас пойдёт на трибуну.

По иному речи наши были приняты Брежневым. Он, как говорили мне работники секретариата, перепугался, решил, что это выпад, чуть ли не сговор против него, поскольку он, ещё будучи в Президиуме Верховного Совета, настоял, чтобы за ним сохранили ответственность за оборонную промышленность. Я даже не знал об этом, потому что никогда не ощущал его руководства, хотя и в Казахстане, и в Челябинске, и в Ленинграде немало оборонных дел. Правда, это не мешало Брежневу, кому-то ещё из начальства получить звания Героев Социалистического труда за создание ракетной техники. Наверное, они что-то делали в области организации производства ракет. Но что именно — не знаю. По оборонным вопросам мне доводилось обращаться к Дмитрию Фёдоровичу Устинову, который в совершенстве владел знанием предмета. С огромным уважением относились к нему академики, конструктора, министры, директора заводов. Был жестковат порой, но дело знал и вёл умело.

В заключительной речи на Пленуме Брежнев сказал, что он переговорил с рядом военных, и те заявили, что Егорычев с ними не советовался и они-де не разделяют его позицию. О выступлениях Толстикова и моём он умолчал. Мне же через некоторое время при встрече сказал: «Зачем ты лезешь в технические дебри? Ты давай политику».

На последующих Пленумах слово мне уже не давали. В этой связи вспоминаю, как однажды на Пленуме (вёл его Суслов) секретарь Калмыцкого обкома Городовиков обратился с места с настоятельной просьбой дать ему слово. «Я восемнадцать лет в составе ЦК, и почти на каждом заседании подаю записку с просьбой о выступлении, но ни разу так и не вышел на трибуну», — сказал он. Суслов настоял на прекращении прений. Буквально через две-три недели Городовиков стал пенсионером. Не высовывайся!

Так вот. Толстиков, Егорычев и Родионов стали как бы жертвами израильской агрессии. Толстиков был отправлен послом в Пекин, Егорычев — в Данию, Родионов стал заместителем министра иностранных дел. Стало быть, если бы я не работал в бронебюро, то не упомянул бы на Пленуме о БМП, и не было бы повода посылать меня в дипломаты.

Был июнь 1970 г. Я только что вернулся из Австрии со съезда КПА. Успел съездить на встречу с избирателями, и в день выборов в Верховный Совет в спортзале на волейболе сломал левую лодыжку. Лечился (гипс) дома, работал в обкоме, но без выезда за пределы города, да и обкома. Накануне сессии получаю обязательный вызов в Москву. Сняли гипс, заменили лангеткой. Обул зимние меховые ботинки, другая обувь не надевалась. В Москве +28°, я с палкой, но без костыля.

Беседа у Брежнева со стаканом чая:

— Громыко давно тебя просит…

— Да какой же я дипломат, Леонид Ильич!

— А я тебе дипломат? Ты читаешь протоколы Политбюро, более половины вопросов — международные. Что же, я один ими должен заниматься?

Так я стал дипломатом. В те же дни встретился во дворе Кремля с Косыгиным. Спрашивает:

— Правда, что Вы просились из Челябинска?

«Какая чушь», — подумал я, и ответил:

— Предложили, я и пошёл.

Стало быть, мне Брежнев сказал, что меня просили; на Политбюро — что я просился.

Не забуду, как уже в Москве маршал Иван Степанович Конев спрашивает:

— Как Вы восприняли своё назначение в МИД?

Тот же ответ:

— Предложили, я и пошёл.

— Я понимаю, что по другому Вы не можете ответить. Но я воспринял это болезненно, — продолжал маршал. — Секретарю крупного обкома нужно предоставлять трибуну пленума и съезда, а зам. министра отрешён от этого.

В работу включился сразу. Дней через 10-12 после моего появления в МИДе пришла телеграмма из Будапешта о том, что зам. министра иностранных дел А. Денеш едет в Пекин и просит проконсультироваться по китайским делам. Китаем занимался Кузнецов, прошу его принять Денеша. Отказ: «Соцстраны у тебя, ты уж и занимайся сам».

После решения о назначении я поехал в Кисловодск расхаживать ногу, потом — Пленум обкома. Прошло месяца полтора. Но, похоже, здесь не очень ждали. Не было кабинета, начали выселять кого-то. Не позаботились о жилье. Только по приезде пошли бумаги о квартире.

Если в обком приглашался работник из района, то прежде всего давались распоряжения о жилье. Здесь иной почерк. Адаптация в чиновничьей Москве проходила трудно.

Далее. Стиль работы. Члены бюро — в постоянном, каждодневном взаимодействии: телефон, встречи, обсуждения. Здесь — каждый в своей норе. Коллегия тогда месяцами не созывалась и ничего не решала. Ежедневно десятки важных и пустяковых писем в ЦК, которые чиновники готовили министру.

В декабре 1970 г. — тревожные события в Польше. Звоню А.А. Гречко, чтобы наши военнослужащие не выходили за пределы своих гарнизонов. Громыко взбешен: «Вам никто не поручал!» Не по существу, а как я смел без его ведома. Я привык к самостоятельным решениям и не спрашивал совета, когда мне ясно.

Воскресный (или субботний) день 19 декабря 1970 г. Члены Политбюро и секретари ЦК в Завидово отмечают день рождения Брежнева. Через каждый час или чаще звонит из Варшавы Аверкий Борисович Аристов, наш посол (в прошлом секретарь Челябинского обкома). Из Завидова звонки ко мне от Катушева (секретарь ЦК, зав. отделом ЦК), иногда от Громыко. Аристов после каждого звонка утверждает, что посылает телеграмму-шифровку. Мне отвечают, что от Аристова ничего нет. Наконец, начинается выяснение, откуда я всё знаю. Громыко не нравится, что Катушев опережает его. Стало ясно, что по приказу министра телеграммы от меня прячут. Плюнул я на всё, закрыл кабинет и уехал. Не затем я пришёл в МИД, чтобы со мной играли в прятки. Не воспринял я такую внутреннюю дипломатию.

В МИДе, несомненно, немало способных, творчески активных специалистов-международников. Работать с ними интересно и поучительно. Но, видимо, так устроена жизнь, что и в здоровом организме бывают изъяны.

Неожиданное продолжение

Вчера, 15 января 1994 г., молодой Боровик вёл по TV программу «Совершенно секретно» («Альтернатива» — так обозначена была тема передачи). Собеседниками журналиста были Н.Н. Месяцев, в прошлом секретарь ЦК ВЛКСМ и председатель Телерадиокомитета, и Н.Г. Егорычев, бывший Первый секретарь МГК КПСС.

Темой передачи была избрана так называемая «комсомольская оппозиция», которую разгромил Брежнев, изгнав с работы более 50 бывших вожаков комсомола.

Месяцев выступал в роли провидца, говорил о том, что руководство пренебрегло научно-техническим перевооружением народного хозяйства, надо было пустить частника в сферу обслуживания и в малый бизнес, дать дорогу плюрализму вплоть до многопартийности.

Но это с позиций 1994 года. В шестидесятые годы этих мыслей не слышали.

Неодобрительно отзывался он о Горбачёве: «Парень из провинции, ни одной светлой мысли, пустослов». Оскорбительно характеризовал Рыжкова, Лигачёва и некоторых других товарищей, обозвал их «недоумками».

Секретарей обкомов скопом отнёс к пустоголовым бездарным людям, среди которых достойными личностями были секретари Челябинского обкома Родионов, Ленинградского обкома Толстиков и Егорычев. На вопрос ведущего, что помешало создать организованное сопротивление курсу Брежнева и привлечь к этому секретарей Челябинского обкома, Ленинградского и др., Месяцев ответил: «Мы были лопоухие, надеялись, что всё само собой образуется. Кроме того, все мы находились под наблюдением, и нас бы немедля репрессировали».

Когда Семичастного В.Е. сняли с поста председателя КГБ, он пришёл к Месяцеву и Месяцев, наконец-то, убедил Семичастного, что тот прослушивался по указанию ЦК.

С Меcяцевым я, можно сказать, был не знаком. Знал, что есть такой человек, но никогда с ним не разговаривал. Откуда у него такой лестный обо мне отзыв — не знаю. Наверное, сыграло свою роль выступление на Пленуме и то, что дела в Челябинске шли хорошо. Возможно, это пришло от Шелепина, к которому я относился с большой симпатией и, как мне кажется, пользовался взаимностью.

Будучи секретарём ЦК, А.Н. Шелепин курировал лёгкую промышленность. Однажды он позвонил мне в Челябинск и сказал, что закуплено итальянское оборудование для 20 обувных фабрик, каждая на мощность 5 млн. пар. Но планы строительства уже свёрстаны, и разместить новое строительство не удаётся. Я дал согласие принять две фабрики для Челябинска и Магнитогорска. Через 10 месяцев вошла в строй челябинская фабрика. Магнитогорцы строили 3 года, что тоже не много.

Позже, когда он был председателем ВЦСПС, я посетил его с просьбой о выделении средств для строительства санатория под Челябинском. Он поддержал нас, вышел проводить меня до лифта. Никаких политических разговоров с ним я никогда не имел.

С Семичастным в 1959 году, когда он был заворготделом ЦК, мы в группе партработников находились в двухнедельной служебной поездке в Венгрии. В конце 1956 — начале 1957 г. мне пришлось несколько месяцев быть в Венгрии в качестве заместителя военного коменданта по политическим и экономическим вопросам в области Дьёр-Шопрон. Наша задача была восстановить разгромленную мятежниками партию и нормализовать работу промышленности и сельского хозяйства. Потому летом 1959 г. я был очень полезен в делегации Семичастного. Не исключаю, что моё имя могло упоминаться при общении Шелепин — Месяцев, Семичастный — Месяцев. Впрочем, это только предположение. Никаких бесед о положении в нашей партии и в стране я не имел.

Егорычев в беседе с Боровиком выглядел предпочтительнее. Он заявил, что никакой организации так называемая “комсомольская оппозиция” не имела, что он не видел себя в качестве Генсека КПСС и не помышлял об этом, но что старики были прочным заслоном для продвижения свежих сил, сорокалетних детей Октября. Правда, при смене Хрущёва он допустил ошибку, согласившись на Брежнева (как будто всё или многое зависело от его согласия). Он предлагал Косыгина, о чём, по его убеждению, стало известно Брежневу. Отсюда и пересадка его в кресло заместителя министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения, и высылка в Данию послом. Выступление на Пленуме не было главным.

—

Вчера, 18 февраля 1994 г., исполнилось 105 лет со дня рождения мамы. Был в Крематории. Положил цветы. Нахожусь под свежим впечатлением “свидания” с родителями. Стало до слёз жаль их. В годы нашего детства и возмужания жили они очень трудно. Нас, троих детей, содержать было не просто. Помню, отец работал на железнодорожной станции в “Потребиловке” и ежедневно пешком за 9 км ходил на работу (18 км в оба конца). Потом дядя Гриша, папин брат, устроил его санитаром в “сумасшедший дом” в Мещерино за 50 км от Москвы. А нас — трое: Вите 4-5 лет, мне 13-14 и Володе 16-17 (или, может быть, года на 2 меньше).

Мама научилась шить кепки мужские из отдельных обрезков, лоскутков, которые где-то добывала. Кепка натягивалась на специальный болван, влажная ставилась в тёплую печь, сушилась и шла на продажу. Много ли могла она наработать, занятая, к тому же, поиском продуктов, приготовлением пищи, стиркой и т.п.?

Только когда мы пошли на работу, жизнь их стала легче. Ну, а в наши зрелые годы они были счастливы тем, что никто из нас не погиб на войне, и все мы “вышли в люди”, что само по себе важно для родителей.

Эпизоды

Выстрел

В начале 1931 г. в свои неполные 16 лет я был послан в деревенскую школу в ликбез для обучения взрослых. Шла коллективизация. На село прибыл “пятитысячник”. После занятий, вечером по выходе из школы, он сделал выстрел из пистолета, дабы предупредить возможное нападение. Оставшись один, я благополучно добрался в избу, где получил койку, и, на всякий случай, зарядил находившееся у хозяина ружьё.

Утром мне предстояло выехать в Чернь за 15 км на попутной подводе, и второпях мне не удалось, не сумел разрядить ружьё.

Закупив тетради, пособия и продукты для себя, обнаружил, что затерялся на базаре хозяин подводы и, поняв, что мне уже не отыскать его, решил возвращаться в деревню один. Стемнело. Дорогу знал плохо. В пути оказалось, что лошадь была запряжена небрежно, и на ухабах, а их в ту снежную пору было полным полно, санки били лошадь по ногам. От этого конь пускался вскачь, и лишь больнее бил ногами по передку саней. Быстро спустившаяся ночь была не слишком морозной, тихой, и я знал, что лошадь сама найдёт свой дом. Перепрягать коня я не решился. Не сумел бы справиться с этим. Я же был городским жителем! Облегчить страдания коня был не в силах. Он, бедняга, скакал до изнеможения, потом переходил на шаг, боли уменьшались до очередного ухаба. Хозяина коня-бедолаги привезли ещё засветло соседи. Он был пьян и ничего не помнил.

Но вот что случилось днём в моё отсутствие. Ружьё, которое месяцами никто не трогал, вдруг привлекло внимание сына моей деревенской хозяйки, и он вздумал поиграть с пятилетней дочкой в охоту на зайчика. Заряд прошёл в нескольких сантиметрах над головой, раздробил дверь. Было это 63 года тому назад, а недавно в газетах сообщалось о том, что отец за точно такой же игрой застрелил 5-летнюю дочку. После этого он покончил с собой.3

Карандаши

Ясным сентябрьским днём золотой уральской осени я возвращался из-под Магнитогорска в Челябинск. По пути завернул в небольшой городок Пласт. Там добывают золотишко и ещё кое-что.

Зашёл в магазин. Обыкновенный поселкового типа универмаг, где всё есть, когда покупать ничего не нужно. Один-два посетителя, и всё. В этот момент подкатил на велосипеде мужчина и, приняв меня за какое ни на есть начальство (у подъезда стоял автомобиль), как бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы все слышали, произнёс: «Начался учебный год, а я не могу купить карандашей сыну».

Мне и в голову не пришло спрашивать, есть ли карандаши в продаже. На столе у меня всегда был набор карандашей, заботливо отточенных секретарями.

Вызвал заведующего магазином, тот подтвердил, что карандашей нет. Заведующий облторгом добавил, что и в прошлые годы карандаши редко появлялись в продаже.

Вскоре, будучи на сессии Верховного Совета в Москве, я зашёл к Алексею Николаевичу Косыгину, Председателю Совмина СССР, и рассказал ему об этом случае: «Двадцать лет, как кончилась война, не разруха, не гражданская война, а дети не имеют карандашей, чтобы учиться грамоте».

Алексей Николаевич приглашает к телефону Министра торговли А.И. Струева.

— Да, — отвечает тот, — действительно, цветных карандашей не хватает.

— Никаких карандашей нет, — парировал глава Правительства.

В кулуарах сессии встретились со Струевым:

— Ну, Николай, и воткнул ты мне карандаши!

А затем подошёл ко мне Министр приборостроения К.Н. Руднев:

— Что Вы, Николай Николаевич, говорили Косыгину о карандашах?

— А какое Вы-то, К.Н., отношение имеете к карандашам?

— Да ведь фабрика Сакко-Ванцетти у меня, но мне местная промышленность не поставляет доски для карандашей.

Дело на этом не кончилось. Алексей Николаевич распорядился аподготовить постановление Правительства о создании производства шариковых ручек, 2 млн. штук в год. Для него не было мелких вопросов. Он умел доводить дело до конца.

—

Алексей Николаевич пользовался огромным уважением министров, работников аппарата, народа. Не высовывался. Всегда был немного в тени. Отличался порядочностью, был далёк от скопидомства. Его сильные стороны, отличное знание хозяйства выгодно отличали его от Брежнева, который не любил его и при первой возможности от него избавился. Алексей Николаевич заболел и, будучи в больнице, вынужден был подписать заявление об отставке. Его сменил родственник Брежнева из “днепропетровской мафии”, Н.А. Тихонов — человек совсем другого склада и уровня мышления.

Мне много раз доводилось быть с Алексеем Николаевичем в поездках, на сессиях СЭВ и по другим поводам. Ещё в самолёте он усаживал рядом делегацию и дотошно рассматривал документы к предстоящему совещанию. По приезде приглашал за общий стол. Велись и деловые, и отвлечённые беседы. Запомнилось, как тепло он вспоминал о жене, говорил, как она любила принять гостей, до конца своих дней был полон любви к ней (она умерла раньше него).

Читал. Перед сном выбирал часик для книги. Не любил, стеснялся получать сувениры, старался избегать всяческих подношений, слабостью к которым, к слову, страдал наш Генсек Леонид Ильич.

Как-то в полёте на одно из заседаний ПКК Алексей Николаевич спросил у меня, правда ли, что на процессе по Ленинградскому делу Н.А. Кузнецов сказал: «будь проклят тот день, когда я приехал в Ленинград». Мне, бывшему в зале суда все дни от начала процесса до приговора, пришлось опровергнуть эту выдумку. Алексей Николаевич тот час же передал это Брежневу. Тот махнул рукой и не захотел продолжать разговор. Ленинград его не интересовал.

В бытность мою секретарём Челябинского обкома Алексей Николаевич посетил наш город. С ним вместе прибыл, тогда его первый заместитель, Тихонов. Во время пребывания на Трубопрокатном заводе у Якова Павловича Осадчего, одного из выдающихся директоров страны, в своё время работавшего на Украине, он, Яков Павлович, вспоминая о прошлой работе, сказал, что «это хорошо помнит и Н.А. Тихонов, который тогда работал у меня заместителем начальника цеха». Когда мы вдвоём с Тихоновым оказались в машине, он долго не мог успокоиться: «Ну кто Осадчего тянул за язык?» А между тем, в том факте, что заместитель Премьера был когда-то заместителем начальника цеха, ровно ничего нет унизительного.

Совершенно иным был при общении Тихонов. Приехал он в Белград, когда я там был послом. Сразу забился в отведённые апартаменты, питался в одиночку, никакого общения с сопровождением. Капризность, опоздания на встречи с югославами, и т.д.

Когда он был освобождён от работы, то кроме дачи, машины, обслуги ему была оставлена охрана. Если он появлялся изредка на городской квартире, то у дома выставлялась машина ГАИ, за ним следовала охрана. От кого оберегали пенсионера?

Немного о Якове Павловиче Осадчем. Завод у него был во всех отношениях образцовый. По духу новаторства, организации производства, подбору работников. Завод утопал в цветах — редко где это встретишь даже с более подходящим циклом производства. Люди знали и уважали директора во всём миллионном городе, а больших заводов в Челябинске и области многое множество.

На одной из областных партконференций Яков Павлович затянул свою речь, чем вызвал напоминание о регламенте, и он в ответ сказал: «Это, наверное, потому, что я когда-то был на профсоюзной работе, и у меня сохранилась привычка к многословию». Что тут началось в зале! Делегаты — профсоюзные работники приняли это как личное оскорбление, и ему грозили неприятностями. Он был недалеко от меня в президиуме, и я посоветовал ему выйти на трибуну и извиниться. Он так и сделал: профсоюз вывел-де меня в люди, был хорошей школой, и т.п. Буря прошла мимо. Иначе могли бы забаллотировать в обком, а по тем временам это было равносильно отставке.

Вернусь к Алексею Николаевичу. Не любил его Брежнев, боялся. Знал, как его почитают люди. Старался как-то принизить его. Опять же, в полёте, но без Косыгина, Брежнев по какому-то поводу изрёк: «А что Косыгин понимает? Он текстильщик». Во всех случаях он больше понимал, чем металлург Брежнев.

Когда умерла супруга Косыгина, он брал в поездки за рубеж дочь Людмилу. Очень милая, интеллигентная женщина. Окончила МГИМО, работала в МИДе по германскому направлению. Последние годы была директором библиотеки иностранной литературы. Рано скончалась.

Дочь её, Таня, будучи студенткой МГИМО, приезжала с Алексеем Николаевичем в Белград.

Немного о Дмитрии Фёдоровиче Устинове

Личность во всех отношениях выдающаяся. Выходец с Ленинградского «Большевика». Конструктор, главный инженер, директор. В годы войны в 1942 году — Министр вооружений. Человек неугомонный и неутомимый. Бывая на местах, до глубокой ночи находился в цехах заводов. Может быть, это ещё остатки сталинского ночного режима работы, ставшего для него привычным?

Первых встреч с ним не припоминаю. Но в годы, когда он был Председателем Всесоюзного совнархоза, а я после Казахстана — заместителем председателя Ленинградского СНХ, мне два или три раза пришлось держать в Кремле на ВСНХ ответ о неудачах с организацией производства желобошлифовальных станков для шарикоподшипников, которые мы покупали у итальянцев. Он был строг, но справедлив, старался понять и помочь. Позже, когда он в Политбюро вёл оборонную промышленность, министры-оборонщики уважительно называли его “дядя Митя” и сказывали, что при нужде он и оглоблей может огреть. Неожиданным, но вполне оправданным было его назначение Министром обороны. Никто, кроме него, не знал так широко оборонную технику. С директорами, академиками, конструкторами он был на равных. Он присутствовал в 1968 году на областной партконференции в Челябинске. Этому предшествовала поездка по военным заводам и средмашевским городам области. Трогательной была встреча на машиностроительном заводе в Златоусте. В 1942 г. Дмитрий Фёдорович, будучи Министром вооружений, находился там в течение полугода и организовывал производство стрелкового вооружения. Мы приехали на завод в ночную смену, и там оказались рабочие, которые почти четверть века тому назад работали вместе с Дмитрием Фёдоровичем в такие годы!

После мы приехали в закрытый город к атомщикам, и там было что вспомнить и что решить. А где-то в два часа ночи я сказал, что нас ждут ещё в одном городе, и тоже атомщики, академики. На удивление, Дмитрий Фёдорович взмолился: «Нет, хватит. Ведь ещё полторы сотни ехать до Челябинска!» Конечно, он уставал, утром и в течение дня много пил кофе. Переутомлялся и терял сон. Когда я ему сказал, что он злоупотребляет кофе, призадумался, отодвинул чашечку с кофе, перешёл на чай.

У меня были все основания боготворить Дмитрия Фёдоровича как личность, как человека, крупного деятеля.

Затуманилась его фигура в огне Афганистана. Он один из трёх, кто подписал записку в Политбюро о вводе наших войск в эту страну (плюс Андропов, Громыко).

Кстати, больше всего я виню Громыко. Он обязан был предвидеть международные последствия этой авантюры, восстать против, уйти в отставку. Да этого и не случилось бы. К его голосу прислушались бы Брежнев и другие члены Политбюро. Думается, что закулисную роль играл Суслов. Против него, да ещё и Андропова, Громыко не посмел пикнуть. Слишком дорого личное благополучие.

Мятеж

В пору белых ночей, в июне 1956 г., в Ленинград прибыла венгерская парламентская делегация. Среди депутатов находилась Мария Надь, второй секретарь Будапештского горкома ВСРП. Она пожелала встретиться со мной, тогдашним вторым секретарём Ленинградского горкома партии. Формальным предлогом встречи называлась заинтересованность в методах работы горкома, его бюро, распределение обязанностей между первым и вторым секретарями. Молодая симпатичная женщина заметно волновалась, и с первых же минут встречи стало ясно, что ей нужно было рассказать о том, что тревожит венгерских коммунистов, лихорадит партию, угрожает социалистическому государству. Редакции многих газет, журналов, радио оказались под влиянием антисоциалистических сил, враждебные выступления приобретают всё более опасный характер, охватывают всё более широкие слои творческой интеллигенции и молодёжи. Руководство партии пребывает в растерянности, не знает, что делать, идёт навстречу назревающим событиям с завязанными глазами.

В тот же день я доложил о беседе с Марией Надь Первому секретарю Ленинградского обкома партии Козлову Ф.Р. Не знаю, ушло ли дальше это сообщение, или так и осталось в стенах Смольного. В Москве должны были знать обстановку в Венгрии от посла Ю.В. Андропова и наших разведорганов.

Вечером на официальном обеде в Мариинском дворце я оказался рядом с М. Надь, и мы продолжили разговор, начавшийся в Смольном. На мой вопрос, почему она приходила в горком с переводчиком, — боялась допустить какую-нибудь неточность, был ответ.

Напоминаю. Это было в июне. О том, как развивались события, много сказано и написано и правды, и вранья. По разному трактуются дни 23 октября — массовые акции протеста, 30 октября — уход наших войск, и 4 ноября — их возвращение. Утверждаю, что был разгул контрреволюции, массовый террор, убийство коммунистов, издевательство над советскими солдатами, которых забрасывали камнями, а они не покидали строя и не имели приказа пресечь бесчинства.

Общеизвестен факт разгрома Будапештского горкома партии и убийства Первого секретаря. В тот момент Мария Надь была в здании горкома. Ей удалось укрыться. Она осталась жива.

В уличных боях весьма уязвимыми были наши бронетранспортёры. Они простреливались сверху из зданий, выводились из строя прямым попаданием и рикошетом. Когда в ответ стали бить по огневым точкам, потери наших воинов уменьшились.

Мятеж расползся от столицы до окраин. Встала промышленность. Рабочие бастовали, а зарплату им выдавали, даже развозили по домам. На фоне общей разрухи и хозяйственного паралича было принято решение о направлении группы советских партийных работников для восстановления партии, нормализации политической и экономической жизни.

В составе этой группы оказался и я, в то время второй секретарь Ленинградского обкома партии. Примерно такого же уровня были и остальные товарищи — всего около 20 человек. По прибытии в Будапешт, в Южную группу войск, мы были распределены в советские воинские гарнизоны в качестве заместителей комендантов по политическим и экономическим вопросам. Мне довелось работать в Дьёре, в контрреволюционном центре Задунайской Венгрии.

Заводы стояли. Колхозы разогнаны. Парторганизации распущены. Большинство секретарей заводских парторганизаций и рядовые коммунисты создали рабочий батальон, который противостоял агрессивным действиям контрреволюционеров. Жили они в казармах и, при необходимости, вступали в активные действия. Не обходилось и без казусов. Однажды члены рабочего батальона захватили одного наглого контрреволюционера, вывезли его за город, поколотили. Командование решило наказать виновных. Вызвали пострадавшего, приказали построить личный состав для опознания участников инцидента. Батальон не повиновался: «Мы никогда не будем стоять смирно перед лицом контрреволюционера». Состоялось бурное собрание батальона, куда срочно пригласили меня, советского полковника. Обошлось без опознания и поисков виновных.

Номинально в это время действовали областной и городской комитеты партии. Но опоры на местах у них не было. С первых дней пребывания в Дьёре у меня установились деловые и неформальные отношения с Первым секретарём обкома Ломбошем, чистым и преданным партии коммунистом, со вторым секретарём Шароши и начальником областного отдела МВД майором Марфи.

Не сложились отношения с Кэри, облпрокурором. На первой с ним встрече на просьбу дать оценку положения в области тот ответил, что всё нормально, только вот велосипеды крадут.

А между тем, незадолго до этого был убит советский солдат. Его заманили в дом, подпоили, убили и выбросили на железнодорожное полотно. Убийцы были легко разоблачены, арестованы, но наказывать их не собирались. Придумали версию, что убили солдата, защищая честь сестры от посягательств покойного.

Крупнейший вагоностроительный завод, 9000 работающих, был оплотом контрреволюционеров. Председателем рабочего совета был молодой рабочий, за спиной которого стояли тёмные силы.

У меня были тяжёлые разговоры в цехах. «Не будем работать до тех пор, пока не уйдёт последний советский солдат из Венгрии».

При посещении инструментального завода, пока я беседовал в заводоуправлении, у проходной вывесили чёрный флаг. Пришлось пошуметь. Сняли.

Как бы то ни было, но жизнь постепенно налаживалась. Воссоздавались парторганизации на местах. Они несли с собой созидательное начало. Приближался день Советской армии, а в центре города зияющей раной оставались развалины памятника советским солдатам-освободителям Венгрии от фашизма. Местные власти давали несколько обещаний восстановить его, но ничего не делали. В начале февраля я взял с собой советского коменданта, полковника, и вместе с ним мы отправились в мэрию. В роскошном кабинете мэрии я пригласил хозяина города к окну и, указав на лежащие внизу на площади обломки бывшего монумента, спросил: «Вам нравится этот вид? Вы за несколько часов разрушили памятник, целый месяц ведётся разговор о восстановлении, но ничего не предпринимается для этого». Никогда так резко я не нападал у себя в стране на каких-либо нерадивых работников ни в городе, ни в деревне. Но здесь чаша терпения переполнилась, и пришлось выдать всё полной мерой незадачливому градоначальнику. Срочно вызван был архитектор с чертежами и схемами нового монумента, который будет лучше, величественнее старого, и поставить его предлагалось не на главной площади, а в парке. «Это ваше дело, какой и где ставить новый памятник, но старый восстановите на прежнем месте ко дню Советской Армии». — «Мы пытались восстановить утраченное, но рабочие боятся расправы со стороны тех, кто разрушал, и никто не в силах заставить их рисковать», — лепетал мэр. Пришлось в категорической форме повторить наше требование, и с тем мы покинули мэрию.

Уже на другой день на площадку завезли необходимые материалы, началась работа по восстановлению. Ко дню Советской Армии памятник был восстановлен.

Накануне ко мне пришёл секретарь горкома Битман и сказал, что на митинге придётся выступить ему, так как председатель облисполкома заявил, что у него нет приличного пальто, и он не может выйти к людям.

И вот наступил праздник. Для меня это был самый волнующий военный парад. Перед трибуной прошли рота рабочего батальона, рота венгерских пограничников и рота советских воинов. Затем проследовали десятки делегаций заводов с венками и цветами. Много раз бывал я на военных парадах и демонстрациях на Дворцовой площади в Ленинграде и на Красной площади в Москве, но самым памятным для меня остался парад в Дьёре 23 февраля 1957 г. Поздно вечером по московскому радио услышал я сообщение: «По инициативе местных властей в Дьёре восстановлен памятник советским воинам». Ничего себе, инициатива!

Через несколько дней состоялась встреча в Будапеште у командующего Южной группой войск М.И. Казакова, и мне предложили, в назидание другим нашим полковникам, рассказать, как удалось открыть первый монумент после разгула контрреволюции. Тысячи людей возложили венки и цветы к возрождённому монументу советским воинам-освободителям. Не мог я признаться, как стучал кулаком и вёл далеко не дипломатические переговоры. Что-то придумал с ходу о работе горкома, и т.д.

Политическая акция, какой явилось восстановление монумента, парад и демонстрация 23 февраля, положительно воздействовала на всю обстановку в области. Активизировалась партийная и хозяйственная жизнь, создались условия для проведения областной партийной конференции, избрания обкома ВСРП.

В марте прошли городская и областная партийные конференции. В середине марта состоялась сессия Верховного Совета РСФСР, и я вылетел в Москву. На денёк заглянул в Ленинград. Пришёл к Ф.Р. Козлову. В тот день созывался пленум обкома партии, мы с ним отправились в актовый зал Смольного в президиум пленума. В зале шепоток: «Родионов, Родионов». Все ждали, что я в Венгрии.

После пленума Фрол Романович позвонил Аверкию Борисовичу Аристову, он иногда вёл секретариат ЦК, и, сославшись на моё сообщение о положении дел в Дьёре: «Партия восстановлена, заводы работают, можно ликвидировать соседнюю комендатуру в Мошонмадьяроваре и полковника Носенкова, второго секретаря ЦК КП Таджикистана, перевести в Дьёр». — «Пиши шифровку». Шифровка ушла. Я в Дьёр не вернулся. Пистолет друзья сдали, вещички мои выслали в Ленинград.

Носенков прибыл в Венгрию позже нашей основной группы. Мне позвонили из полка, который был расквартирован в Дьёре, и сказали о его прибытии. Вскоре появился бронетранспортёр, из которого вышел Александр Васильевич в форме полковника. Мы были знакомы по Ленинграду. Он был заворготделом и вторым секретарём горкома, а потом направлен вторым секретарём ЦК КП Таджикистана. Встретились мы по-братски. Угостили его ромом «Порто-Рико» — 60°. Выпил он с удовольствием, а через 5 минут спрашивает: «Что ты мне налил?» Всосалось!

Марию Надь я встретил потом два-три раза. В 1959 году, когда был в рабочей партийной делегации в Будапеште, и позже. Она работала в профсоюзе и была в руководстве Советско-венгерского общества дружбы. Никогда не упускал случая повидаться с Ломбошем. Во время посещения Чехословакии находил его по телефону, и он приезжал в Словакию, вблизи от Братиславы. В 1959 г. я посетил Дьёр и был гостем первого секретаря обкома. В том же году в Ленинграде была партийная делегация ВСРП, в которой приезжал мой друг Ломбош. После обкома он работал председателем облисполкома.

Мятеж был инспирирован Западом. Его целью было свержение социалистического строя, возвращение помещиков и капиталистов. Об этом откровенно сказал 3 ноября 1956 г. кардинал Мендсети, который несколько лет прятался затем в Американском посольстве.

Оружие, в том числе и охотничьи ружья, у населения были изъяты. В зимнее время на свежевыпавшем снегу за городом в поле зрения попадалось до десятка зайчишек. Их много расплодилось тогда. Оружие отобрали, однако, вдогонку моей «победы» кто-то пальнул из мелкокалиберки, пуля застряла в багажнике.

Империалистическая реакция в борьбе против социализма избрала выверенную историей практику: “разделяй и властвуй”. Разобщить соцстраны и справиться с ними поодиночке — таков нехитрый замысел врагов социализма. События 1956 г. в Венгрии — это попытка прорыва фронта социализма. Опираясь на внутренние реакционные силы хортистов, выходцев из социал-демократической партии и буржуазных кругов, реакционно настроенные журналисты и писатели под видом критики недостатков зачёркивали всё позитивное, что дал народно-демократический строй, делали всё, чтобы опорочить партию и, надо сказать, что они в этом немало преуспели. ЦК ВПТ не нашёл в себе мужества пресечь враждебные проявления. Сознание значительной части молодёжи, интеллигенции и многих рабочих было отравлено враждебной пропагандой.

На встрече в Южной группе войск с прибывшими из Москвы полковниками в декабре 1956 г. Янош Кадар говорил о том, что в мятеже участвовали две силы:

1. Сознательные контрреволюционеры, против которых нужно вести бескомпромиссную борьбу;

2. Студенческая молодёжь, рабочие, которые не имели ясности мышления, не были по своим намерениям контрреволюционерами, но своими действиями помогали контрреволюционерам, и часть из них дралась против народно-демократического строя. Этой категории нужно было разъяснить их заблуждение, и, действительно, позже рабочие откровенно признавались, что они были одурманены антисоциалистической пропагандой и не предполагали, к каким тяжёлым последствиям это приведёт.

Воспользовавшись предательством Имре Надя, контрреволюция свой первый удар нанесла ВПТ, разгромила местные партийные комитеты и первичные парторганизации, уничтожила и загнала в подполье активные силы партии. Вот как развивались события в Дьёре — центре реакции Задунайской Венгрии.

В городе появился хортистский полковник Шомодьвари, который создал так называемый “национальный комитет”. После бурного, истерического митинга толпа разгромила полицию, обком и горком партии, захватила оружие, открыла тюрьмы. Подстрекательская роль оппозиционных писателей и журналистов в развязывании контрреволюционных событий отозвалась разгулом террора против коммунистов.

Мошонмадьяровар вошёл в изданную после мятежа «Белую книгу». Это небольшой городок вблизи границы Венгрии со Словакией. Там расквартированы пограничные войска, есть текстильная фабрика, сельскохозяйственная академия (институт), другие предприятия. Контрреволюционеры подняли рабочих и студентов на штурм казарм, чтобы завладеть оружием. Предлог — снять красную звезду на здании. Секретарь парторганизации текстильной фабрики рассказывала мне, как она пыталась удержать рабочих от участия в этой акции, уговаривала не идти к казармам. Не помогло. Собралась тысячная толпа. Но на территорию военного городка пограничники её не пустили. После предупредительных выстрелов, не возымевших действия на возбуждённую толпу, был открыт огонь на поражение. На площади осталось 300 чел. убитых и раненых. Ужаснувшись содеянному и спасаясь от мести организаторов штурма, солдаты покинули казармы, разбежались. В Венгрии военную службу проходят по месту жительства. Среди убитых оказались родные и друзья пограничников. В казармах остались лишь офицеры. У контрреволюционеров появился бронетранспортёр, и они овладели остатками гарнизона, который не оказал им сопротивления, захватили казармы и склады. Офицеры были зверски избиты, выброшены из окон 2-го этажа. Когда улеглась суматоха, нескольких офицеров не досчитались. Их, израненных, но ещё живых, вынесли и укрыли друзья. Найти их было просто, и утром следующего дня их повесили. Я хорошо помню это место. Их казнили в аллее между церковью и школой, на глазах у детей. После этого прямо в классе двенадцатилетние ребята вешают сына секретаря райкома. Теперь события 1956 г. подаются в ином свете, и наше руководство докатилось до унизительных извинений перед венграми. За что? За гибель сотен коммунистов и наших солдат? Мне не за что извиняться!

Убеждён — в толпу стрелял провокатор. Нужно было заявить: «Коммунисты стреляют в народ». В ноябре, декабре убивали за попытку создать партийную организацию на заводе, за распространение центрального органа ВСРП, газеты «Непсабадшаг».

Контрреволюция захватила ключевые позиции в профсоюзах. К руководству пришли бывшие социал-демократы. Коммунисты говорили о работе, социал-демократы — о зарплате. Коммунисты призывали к нормализации хозяйственной жизни страны, социал-демократы — к забастовкам.

В ноябре-декабре 1956 г. производство снизилось до 4—10%. Не было угля, электроэнергии. Заводы стояли, а забастовщики получали повышенную зарплату, которую, чаще всего, доставляли им на дом. На вагоностроительном заводе в Дьёре (9 тыс. рабочих) в ноябре зарплата 13 млн. форинтов, продукции на 1 млн., план — 24 млн. Особенно повезло почему-то шоферам. Профсоюз добился для них зарплаты в 6000 форинтов, они получали значительно больше, чем пассажиры, которых возили, так как таких окладов не было ни у директоров крупных заводов, ни у министров. Кстати, советские полковники в Южной группе войск имели оклады 3000 форинтов.

Ценности не производились, а материальные ресурсы страны, товарные запасы таяли.

Бастовали не только рабочие, но и служащие государственных учреждений. В Дьёре в декабре бастовали горсовет и облсовет. Законные органы власти против своего законного правительства. Разогнали колхозы и совхозы по распоряжению председателя облисполкома — сверху. Контрреволюция проникла во все сферы политической и экономической жизни страны. Коммунисты были запуганы, а контрреволюция действовала.

В ноябре созданы рабочие батальоны из преданных коммунистов, секретарей парторганизаций. Они находились на казарменном режиме. Но их деятельность в борьбе с контрреволюцией долгое время была парализована. За преступления, чинимые контрреволюционерами, прокурор не давал санкции на арест, суд их оправдывал. Бойцы батальона критиковали обком (Ломбоша), что он неправильно понимает диктатуру пролетариата. Требование — хотя бы на 6 недель диктатуру, чтобы враг замолчал.

Всё это вызывало гневное возмущение коммунистов, честных рабочих. Гнев этот иногда находил выход в своеобразных проявлениях, о чём я рассказал немного раньше. Когда началось расследование инцидента с председателем рабочего совета Рихардом, вывезенным ночью 5 февраля 1957 г. в поле и избитым, рабочий батальон не позволил комиссии вести дознание. «Никто не создавал комиссии, когда контрреволюцинеры убивали коммунистов, а мы не можем тронуть их пальцем».

Трудно шла нормализация жизни в Венгрии. Главный удар контрреволюция нанесла по партии. Борьба с контрреволюцией была тяжёлой. На экономическом и культурном фронтах господствовали националистические взгляды. Нужно было отвоевать народ, остановить разрушительную работу. Коммунисты многим рисковали, подвергались моральному и физическому давлению. Возрождение партии шло в очень острый момент. Враг был силён. Людей убивали. 18 декабря убили секретаря райкома. За вступление в партию увольняли. Контрреволюция потрясла людей. Они потеряли уверенность. Потребовалось время, чтобы общество вышло из состояния шока. Член руководства Ференц Мюних в те дни говорил: «Надо уметь плыть против течения. Можно повысить зарплату, правительство получит популярность и может умереть, но мы ходим жить».

Требования молодёжи и рабочих не были контрреволюционными, но справедливая демонстрация в Будапеште 23 октября 1956 г. через два часа превратилась в вооружённое восстание против государственного строя. Роль Имре Надя в контрреволюции не полностью выяснена, но известны факты. Без санкции Госсобрания: расторжение Варшавского Договора, требование вывода советских войск из Будапешта (ушли 30 октября, вернулись 4 ноября 1956 г.) и приказ сопротивляться им.

Изрядно наблудил и кардинал Мендсети. Он в своём выступлении 3 ноября обещал вернуть капиталистам заводы, помещикам землю. Это подорвало доверие масс к организаторам контрреволюции. Папа Римский сделал Мендсети выговор и запретил выступать, под страхом лишения сана запретил покидать Венгрию, но если он уйдёт из Американского посольства, где нашёл временное, продолжавшееся много лет убежище, и его осудят, то он останется кардиналом.

Тогда было много хороших товарищей, которые готовы были взять автоматы. Всё было ясно — где враг, что делать. Шли к массам, были собрания. Кричали им «долой», а коммунисты спорили. Это нравилось людям.

В дни контрреволюции ВПТ была распущена. В начале ноября 1956 г. сформирована ВСРП, которая ставила перед собой цель разгромить контрреволюцию, укрепить власть, осуществить консолидацию экономической и политической жизни. Приём в партию проводился по личному заявлению, строго индивидуально. Членам ВПТ, которые до 1 мая 1957 г. подадут заявление о перерегистрации, сохранялся партстаж, если парторганизация не имеет возражений. Основным условием перерегистрации было поведение во время контрреволюции. Таким образом, партия была сформирована из твёрдых, проверенных в борьбе против контрреволюции товарищей. В ВПТ насчитывалось 850 тыс. членов, во время всевенгерской партконференции 340 тыс., в июне 1959 г. — 430 тысяч. При воссоздании партии большую роль сыграли коммунисты 1919 года. На партийных собраниях ораторы горячо благодарили советскую армию и говорили, что многие из числа коммунистов, присутствующих на собрании, стали бы жертвами белого террора, если бы их не спасли советские войска.

Раздавались требования о более решительной борьбе с контрреволюцией. Коммунисты заявляли, что они будут защищать партию с оружием в руках и не допустят, чтобы контрреволюция подняла голову. Присутствие в Дьёре, как и в других областных центрах, советского гарнизона сковало действия контрреволюционеров. К моменту возвращения советских войск 4 ноября 1956 г. были составлены списки наиболее активных коммунистов, подлежащих репрессиям. Часть из них была арестована. Приводились случаи исполнения угроз детям и другим родственникам коммунистов. Упражнение в начальной школе: «Хлеб — народу, Кадару — виселица».

4 января -1957 г. Совещание актива в горкоме Дьёра

Тезисы моего выступления

1. ГК — задачи огромной исторической важности — создание боевой, революционной рабочей партии. Большинство товарищей правильно понимает ответственность и ведёт активную работу.

2. Многие рабочие, бывшие члены партии, находятся в состоянии политической спячки. Они не против партии, за социализм, но ещё выжидают. Работать с ними терпеливо и настойчиво. Личный контакт. Ни один, ни два раза поговорить, а столько, сколько нужно, пока не привлечёте на свою сторону.

3. Вывести людей из оцепенения. Быть пассивным — значит помогать врагу. Разъяснить: если вы хотите социализма, то нужна боевая партия. Без партии не видать социализма.

4. Брать в свои руки радио, печать, использовать профсоюзы для разъяснения политики партии, шире распространять «Непсабадшаг» и областную газету. Разоблачать лживую буржуазную демократию. Вернуть веру в партию и социализм. Говорить о достижениях за 12 лет народной власти, а не только об ошибках.

5. Много работать и мало спать. Нужны героические усилия. Не жалеть ни времени, ни труда. Не хватило дня, или не пустили на завод — приди к рабочему на квартиру, разбуди его от политической спячки. («Шандор, ты хороший парень, но чего ты ждёшь?») Также к членам рабочего совета, к профработникам, чтобы использовать их влияние в массах. Дело трудное, требует больших усилий и напряжения воли, большого ума, смелости и гибкости.

6. Окружить себя активом беспартийных рабочих, ИТР, опираться на них в борьбе против реакции. Созывать партсобрания, чтобы каждый член партии отчитался, что он делает для укрепления организации.

7. Задание каждому: сделай то-то, поговори с тем-то, добейся того-то. Каждый член партии должен быть активным бойцом.

8. Контакт с профсоюзами. Там много честных товарищей, влияние через них и разъяснение политики правительства. Сплочение всех сил вокруг правительства. Иного выхода нет — понять это.

9. Вовлечение в нашу работу директоров, главных инженеров и других руководителей.

10. Я нахожусь далеко от Родины, от семьи, не знаю языка, но чувствую себя среди друзей, среди единомышленников. Нас роднит общая цель — упрочнение строя народной демократии в Венгрии. Нужно действовать решительно и смело, громить контрреволюцию политически. Это главное оружие, а где нужно — применять закон против тех, кто подрывает устои власти.

3 марта 1957 г. в Дьёре проведена первая в Венгрии после мятежа областная партконференция. 350 делегатов были избраны в первичных парторганизациях, представлявших 4129 членов партии. Дьёр был центром реакции Задунайской Венгрии, здесь предполагалось создание своего независимого правительства.

Секретарь временного обкома Ломбош, замечательный человек, ставший моим другом, привёл факты многочисленных бесчинств фашиствующих контрреволюционеров, гонения коммунистов, готовившихся массовых арестов. Делегаты выражали благодарность советской армии за второе спасение Венгрии от фашизма.

Временный обком партии начал работать в тяжёлых условиях, когда партия потерпела поражение, коммунисты были запуганы, враги активизировались. Возникшие на волне контрреволюции рабочие советы меньше всего содержали рабочих и честной интеллигенции, они призывали к забастовкам, к устранению правительства Кадара. Контрреволюция создала “революционные комитеты”, которые разбили местные органы власти. Председатель областного совета Дьёра Марко дал директиву, чтобы депутаты, которые не хотят работать с присланными представителями рабочих советов, сдали свои депутатские мандаты. Так при содействии областного руководства были разогнаны законные органы власти.

Главными итогами работы к тому времени были:

1. Укрепление местных организаций и развёртывание партийной жизни — пошли к людям.

2. Усиление борьбы против контрреволюции.

3. Улучшение работы промышленности.

4. Упрочение правительства.

5. Восстановление и торжественное открытие в Дьёре первого в Венгрии памятника советским воинам, разрушенного контрреволюционерами.

В середине марта 1957 г. я выехал на сессию Верховного Совета РСФСР и в Дьёр уже не вернулся. Главные задачи были решены. В последующие годы были несколько встреч с Ломбошем в Венгрии, в приграничных районах Словакии, в Ленинграде. На съездах КПСС в Москве Кадар всякий раз встречался с полковниками, фотографировался с нами. Большинство из нас были делегатами съездов. Командующий Южной группой войск Михаил Ильич Казаков передал в ЦК КПСС свои записки о событиях 1956-57 гг. в Венгрии. Что с ними сталось?

—

В связи со смертью Ким Ир Сена (8 июля 1994 г.) в № 28 «Аргументов и фактов» опубликован снимок его встречи с Л.И. Брежневым, которая состоялась в дни похорон Тито в Белграде, в кабинете советского посла. Корейский вождь умер последним из числа тех высших руководителей, с кем тогда встретился Л.И. Брежнев. Индира Ганди убита в Индии. Скончался в далёком Чили Хонеккер, затравленный, выброшенный с родины и преданный “коммунистическими” друзьями Горбачёвым и Ельциным. Ушли из жизни сам Брежнев и участник переговоров Громыко.

После кончины Тито мне, советскому послу в Югославии, позвонил по городскому, даже не по ВЧ, телефону Леонид Ильич и сказал, что он приедет на похороны. «Товарищи, члены Политбюро, не хотят, чтобы я ехал, но Тито есть Тито, и я не могу не отдать ему последний долг. Я не буду брать с собой большой свиты. Со мной будут лишь помощник, врач и один-два порученца (охранника). Можешь ли ты разместить нас в посольстве?»

Через несколько часов в посольство прибыла группа “девятки” со спутниковой ВЧ-связью и другими делами, что-то около 20 чел. Но Генсек в эти детали не вникал, он мог и не знать всей этой кухни.

Разместили Леонида Ильича в пригородной резиденции, хотя все остальные президенты, короли и премьеры жили в гостинице «Интерконтиненталь». Брежнев пользовался подчёркнутым вниманием югославов. В состав советской делегации входили Громыко и я, посол. По прибытии Леонида Ильича мы посетили Скупщину, где был установлен гроб с телом покойного. Вблизи была супруга Тито. Она сделала попытку подойти к Брежневу, но югославские парни отвели её в сторону. Любичич, министр обороны СФРЮ, принимая своего польского коллегу Ярузельского, сказал, что Йованке разрешили присутствовать при похоронах. Больше она не будет появляться на каких-либо общественных мероприятиях. «Она плохо влияла на Тито».

Когда разрыв Тито с женой стал очевидным фактом, кто-то из досужих иностранных журналистов спросил его, что же произошло между ними. Тито вспыхнул и назвал бестактным этот вопрос. После небольшой паузы произнёс: «Жена должна знать своё место». Стало быть, заявление Любичича о влиянии Йованки на мужа не беспочвенно. По одной из версий, она вступила в игру с хорватскими генералами на предмет того, что после Тито, которому перевалило за 80, нужно удержать власть в руках хорватов. Херлевич, министр МВД, словенец, записал одну из таких бесед и положил плёнку на стол Тито, который не собирался в могилу. Чтобы закончить об этой даме, нужно сказать, что через некоторое время после похорон она ввязалась в недостойную возню за наследство. Требования были непомерны, включали в себя попытку присвоить принадлежавшие государству ценности.

Власти обошлись с ней достойно. Построили в лучшем районе Белграда особняк, оставили обслуживание, и т.д. Спекуляция, что её притесняют, есть только спекуляция.

В 1976 г. намечался визит Тито в Москву, затем в Пекин. Предполагалось, что поездка будет с супругой. За несколько дней до визита, когда уже была согласована программа для президента и супруги, ко мне, тогда зам. министра иностранных дел СССР, пришёл посол Югославии И. Смоле и сообщил, что Тито будет без супруги. Мотивы: дальний путь в Пекин будет тяжёл для женщины. На моё замечание, что до Москвы-то самолёт идёт два с половиной часа, ответа не нашлось. Визит в Советский Союз завершился пятидневным отдыхом на Байкале. Была прекрасная погода. Солнце, днём 25-26°, ночью 15-16°. Тито отдыхал и готовился к Пекину. На Байкале вместе с московскими и иркутскими чекистами оказалось чуть ли не две сотни человек. Половина из них была в команде Тито. Но всё же никто из иностранных вождей, включая Ким Ир Сена, не возил с собой бронированных лимузинов и по 200 сопровождающих, как Ельцин.

Днём в свободные от церемоний часы Л.И. Брежнев обедал и отдыхал в посольстве. В день похорон машина с Леонидом Ильичом подошла метров за 100 до места захоронения. Пока мы пешком преодолели это расстояние, он буквально через каждые 10-15 метров спрашивал: «Далеко ещё?» Физически он был очень слаб.

Вернёмся к тем встречам, которые были у Брежнева в моём кабинете в посольстве, в присутствии Громыко и послов соответствующих стран. Не могу избавиться от непреходящего чувства стыда, оставшегося после беседы Брежнева с Индирой Ганди. Особо доверительные отношения ещё с её отцом Джавахарлалом Неру, а затем и с ней самой, какие установили наши руководители Хрущёв, Косыгин, Брежнев, требовали откровенного и чёткого изложения позиций. Индира с тревогой говорила о сложности в отношениях с Пакистаном и о личности Аюб Хана, об опасениях, которые вызывает политика Китая. Она ждала совета советского лидера по этим жизненно важным для Индии проблемам.

Эмоциональная, умная речь Индиры была выслушана, никаких уточняющих вопросов с нашей стороны не нашлось. Леонид Ильич раскрыл приготовленные в Москве бумаги и начал читать. Приходится лишь удивляться безответственности аппаратчиков. Они не могли предусмотреть хотя бы приблизительно, что в тот момент более всего интересовало индийское руководство.

Заплетающимся языком Брежнев озвучивал текст, который ничего не имел общего с тем, о чём говорила Индира Ганди. Стыдно. Мог бы поправить дело Громыко, сказав хотя бы несколько фраз по существу. Промолчал.

Встреча с Хонеккером носила обычный рутинный характер.

Ким Ир Сена Брежнев не хотел принимать. Уступил настойчивости корейцев. «Давай примем его у тебя в кабинете, а не в моей резиденции, иначе оттуда его скоро не выпроводишь!» Главное, с чем пришёл кореец — это договориться о визите в Советский Союз по возвращении из Белграда. Брежнев отказал. «Я через несколько дней ухожу в отпуск», — а на готовность собеседника приехать в Крым сказал: «Давайте, вернёмся к этому осенью».

Забавно, что через день-два посол КНДР в Югославии сказал мне: «Жаль, что у тов. Ким Ир Сена было мало времени, и он не мог иметь более развёрнутого обмена мнениями с тов. Брежневым!»

Первая моя встреча с Ким Ир Сеном была в 1971 г. в КНДР, куда мы с Кириллом Трофимовичем Мазуровым выезжали по случаю. Хозяин был отменно любезен, старался обосновать свою близость с Китаем, отношения с которым у нас тогда были плохими. «Китайцы помогали нам в войне против американцев и Южной Кореи, воевали в наших рядах. Дружба с Китаем не в ущерб отношениям с Советским Союзом», — уверял нас Ким Ир Сен.

Более полугода оставалось до 60-летия Ким Ир Сена, но уже шли общественные отработки по сооружению юбилейных объектов. После рабочего дня взводами и ротами с инструментами в руках маршировали корейцы на строительные объекты. Были торжественные акции на стадионе, в воинской части (“один на сто” — лозунг против американцев). Чистота, казарменный порядок в стране. Резиденция Ким Ир Сена находилась вдалеке от столицы и охранялась ещё на дальних подступах.

Я счастлив!

Я счастлив потому, что у меня были замечательные родители — люди высокого душевного благородства, всегда готовые помочь близким, принести себя в жертву ради других. Они пользовались безграничным уважением многочисленной дальней, не говоря уже о ближней, родни.

Простая русская женщина, мама познала все тяготы неустроенной жизни в годы гражданской войны. Невозможно представить себе, как ей удалось спасти от голода двоих сыновей в те годы, когда муж колесил где-то на фронтах то против Колчака, то против Деникина, то против Врангеля.

Об отце, его врождённой порядочности, интеллигентности, культе самопожертвования и жизнестойкости хорошо, с публицистическим блеском написал Володя, и мне нечего к этому добавить, кроме слов извечной благодарности и любви за строгую справедливость, отеческую заботу и любовь к нам, троим сыновьям и маме. Разве можно забыть, как он, чтобы прокормить семью, вынужден был устроиться на работу за 9 вёрст от дома на станцию Чернь и ежедневно вышагивал туда и обратно эти вёрсты, как потом работал санитаром в сумасшедшем доме в Мещерском под Москвой.

Тяготы жизни родителей были смягчены лишь с той поры, когда мы подросли и могли не только зарабатывать на жизнь, но и поддерживать их материально, а главное, все мы вышли в люди, получили образование, заняли достойное место в обществе.

Ничего, кроме добрых слов не могу сказать о братьях Володе и Вите. Оба прошли войну, остались целы, и каждый по своему устраивал жизнь, никогда не забывая о кровном нашем братстве.

Я счастлив, что повстречал и навсегда полюбил Раю. Я влюблён в свою 75-летнюю старушку и сегодня. Я радуюсь её улыбке, страдаю от её хвори и бессонных ночей. Я ценю её предприимчивость по устройству быта. Без её усилий не было бы нашей семьи, где каждый из нас отдаёт лучший кусок другому и готов отдать жизнь, лишь бы жил и был счастлив дорогой человек.

Я счастлив, что есть Юра и Аля. Они восприняли всё, что есть лучшего в наших сердцах. Мы горды их чистотой и порядочностью.

Я счастлив тем, что повидал мир, побывал более, чем в двух десятках государств, тем, что жил в Ленинграде, работал на Магнитке, в Казахстане, в Челябинске.

Мне посчастливилось видеть весь довоенный репертуар МХАТа с его “стариками” Качаловым, Хмелёвым, Ливановым, Степановой, Тарасовой и другими, слушать М.Д. Михайлова, Печковского, Д. Ойстраха, Б.Р. Гмырю, оркестр Мравинского, хор Свешникова, видеть на сцене и встречаться с К.Н. Симоновым и К.Н. Черкасовым, Г. Товстоноговым.

Много дала мне общественно-политическая деятельность. Моё первое публичное выступление состоялось в 13-14 лет в деревне Пушкарское — пригороде Черни. Я учился, или, может быть, уже закончил заочный антирелигиозный университет и пошёл просвещать крестьян. «Человек состоит из клеток, как дом из кирпичей», — утверждал я, опровергая божественное его происхождение. Второе памятное выступление было в неполных 16 лет на районной учительской конференции в той же Черни. Мы, школьники 9 класса, несколько месяцев работали в деревнях по ликвидации неграмотности взрослого населения. Были неполадки по вине районного отдела наробраза. Заключительная фраза моей речи: «За что же мы страдали?» — была покрыта бурей аплодисментов. И уже будучи первым секретарём Смольнинского райкома партии в Ленинграде, тоже на районной учительской конференции, перед тысячной аудиторией выступил я с речью эмоциональной и поднял учителей, как это иногда бывает на концертах выдающихся знаменитостей. Партийная работа расширила общий кругозор, но я всегда с большим вниманием и уважением относился к знатокам конкретного дела, учился у них.

Ну, а теперь, в конце пути, я напросился в архив МИДа, роюсь в документах на предмет их рассекречивания из-за давности происходивших событий. Есть много интересного и немало ерунды.

Жизнь подарила нам замечательных друзей Виктора и Лиду Поляничек, Михаила и Тамару Ненашевых, Евгения и Инну Тяжельниковых, Таисию Тихоплав, Сергея и Майю Митрофановых, Станислава и Людмилу Остапишиных. Других имён не называю. Вовсе не потому, что некого больше назвать. Надо когда-то остановиться. Все они люди, богато одарённые добротой, созидатели прекрасного, самой природой предназначенные для кипучей творческой работы. Каждый из них прошёл школу испытания властью и честно выдержал это испытание. Остался нерастраченным их талант — быть человеком. Их окружали и окружают сотни знаменитых почитателей. Приходится удивляться, как они находят место в своих сердцах для нас с Раисой Матвеевной, уже отошедших от активной жизни. Их внимание, ненавязчивая заботливость много для нас значит.

—————